Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

На большом диване, где всегда спала Катя, сидели рядом хозяин и Лиля. Он держал ее руку и разглядывал гладкое золотое кольцо. Увидев Рекса, он уронил Лилину руку, сказал:

— Как давно это было… Прогулки… Бисмарк…

— Бисмарк? — переспросила Лиля. — Это курорт?

У хозяина что-то дернулось в лице, он погладил Рекса:

— Поди погуляй, побегай…

Рекс послушно побежал в сад и гулял там до вечера, перелаиваясь через забор с соседским спаниелем. Возвращаясь домой, заглянул по дороге на балкон к нижним. Там за столом, заставленным недопитыми бутылками, обнявшись, громко пели трое мужчин. В дверь просунулась голова бабушки. Она прошипела:

— Неужели нельзя потише, когда укачивают ребенка?

Хозяин подошел к серванту и погладил Димку.

— Мы с тобой короли в изгнании, кот. Низложенные короли.

И Димка, хотя он не терпел фамильярностей, не убежал, а громко замурлыкал.

Опустив уши, Рекс поднялся наверх. Дверь была заперта. Он поскребся когтями. Лиля не сразу открыла, кинула на лестницу войлочную подстилку, сказала:

— Собака должна знать свое место.

Не слушая ее, Рекс вошел в комнату, и хозяин жалким голосом попросил:

— Оставь его, Лиля. Мы же старики. У каждого свои привычки.

— А я молодая, и у меня тоже есть свои привычки.

Она повернулась спиной. Делая вид, что он ничего не понимает, Рекс прыгнул на диван и улегся.

— Теперь все будет в шерсти, — сказала Лиля. — И платье и твой костюм. Прямо хоть из дому беги!

Утром хозяину позвонили по телефону. Он долго с кем-то спорил, бросил трубку и объяснил:

— Ничего не поделаешь, придется уехать на пять дней. Ты меня не забудешь за пять дней?

Проводив хозяина, Лиля вернулась и оставила калитку открытой настежь. Выбежать одному за ворота — сколько лет мечтал об этом Рекс!

Он рванулся на улицу, поднял ногу у куста бузины, облаял проезжавшего мотоциклиста, вспомнил хозяина и вернулся в сад.

Кто-то из нижних крикнул:

— Надо закрыть калитку, Рекс убежит.

И тут же об этом забыли.

День был жаркий. Рексу захотелось пить. Он побежал наверх, вылакал всю воду из мисочки на кухне, по привычке заглянул в комнату и замер у порога.

Все диваны и кресла были заставлены деревянными стульями ножками вверх, как столы в той ночной забегаловке. Вид ощетинившейся комнаты потряс его. Он опустил голову и тихо вышел. Калитка по-прежнему была открыта, но Рекс к ней даже не подошел.

Он прилег на горячем песке около балкона. У нижних, как всегда, шла суета вокруг младенца. Из открытого окна донесся голос внучки:

— Опять этот Димка мешается под ногами! Я разлила кефир, и теперь нечем кормить малютку.

Кот, осклизаясь, выбежал на балкон, увидел Рекса, замер на секунду и смело пошел по ступенькам вниз.

Как он изменился, подумал Рекс. Он теперь не черный, а бурый, как Катина лиса. Это кошачья седина.

Со спокойствием отчаяния Димка подошел вплотную к псу и понюхал его лоб. Рекс встал и в порыве великодушия ткнулся носом в Димкину щеку. Щека пахла рыбой. Приятный, благородный запах. Они постояли друг против друга и, будто сговорившись, пошли рядом в глубь сада.

Хотите — верьте, хотите — нет, а я по ночам спать совсем перестала. Ворочаюсь с боку на бок, и сон нейдет, и мысли мучают, а если и задремлю, вдруг меня как набатный колокол пробуждает. Где горит? Куда бежать? Все тихо, только сердце колотится. Петр Нилыч ворчит:

— Чужая беда с ума свела, по своей тужить некому.

А того в толк не возьмет, что свое с чужим так перемешалось, что и концов не видно. Заглянула я в церковь и слышу…

Плачут младенцы.

Жиденько колокол звонит, и плачут младенцы, холодно им. В притворе сумрачно, поп бормочет, дьякон кадилом машет, и плачут младенцы, в голос закатываются. Смотрю на них, морщусь и сама чуть не в слезы. А рядом сватья Гусарова, Анна, в черном полушалке стоит столбом, на руках держит Лешу. Ну, думаю, не будет этого! Поглядела туда-сюда, хвать у нее из рук внука — и бежать. Выскочила на паперть — день ясный, весенний! Перед церковью толпа военных: курсанты осматривают памятники старины. Курсовод объясняет и сам удивляется:

— Звонница стоит с Ивана Грозного!

А позади пристроился к курсантам Комолов Вася. Любознательный такой старичок, из паровозного цеха, старинный мой знакомый. Вот уж — на тихого бог наведет, прыткий сам набежит. Сунула ему Лешу:

— Прячься!

Спасибо, сразу понял. Шмыг за колонну — и нету его. И вовремя. Сватья Гусарова бежит, за ней прихожанки — верующие старушки. Окружили меня. Гусарова схватила меня за плечо.

— Где внук? Куда схоронила? Младенец недоношенный, того гляди преставится некрещеный.

— В купели вашей ледяной он преставится!

Тут и поп выбежал, пальто натягивает на ходу.

— Стыдно, — говорит, — старый человек, а учинили бесчинство во храме.

— А малютку недоношенного в холодную воду — не бесчинство? — И к курсантам: — Спасайте младенчика!

Горой за меня встали. Струхнул батюшка:

— Если младенец недужен, придется отложить. Поскольку общественность настаивает.

А Вася Комолов встал за колонной и что делать с младенцем не знает.

— Не плачь, — говорит, — нечего плакать.

Тут к нему сержант милиции.

— Данный ребенок является вашим сыном? — спрашивает. И — под козырек.

— Внуком моим является!

— Похоже, — признал сержант. — Габариты фамильные.

И вот побежали мы с Василием Васильевичем. Безоглядно. Ребенок слабенький, часы кормления пропущены. Поглядеть со стороны — смешно. Меня-то вы знаете: птичка-невеличка, лицо — как печеное яблочко. Волосы, правда, мало поседели, да коса уж не та, на затылке вроде орешек пришпилен, и переднего зуба нет. Старший сын меня, бывало, утешает:

— У тебя улыбка добрая стала.

— А по-моему, просто глупая, — отвечаю.

Вася Комолов тоже пенсионный возраст давно переступил. Прижал белый сверточек к груди, острой бородкой щекотит детское личико да подмигивает мне голубыми глазками. Ему весело…

А поселок наш заводской, при верфях, — больше большого города. Не то мы бежим, не то на нас улица набегает. Девчонки названивают в телефонах-автоматах. Лоточницы с пирожками на перекрестках. Пьяные у забегаловок. Грузовые такси шифоньеры развозят из мебельного. За углом посуду сдают в ларек, торгуются…

— Сержант признал, — на ходу говорит Вася.

— Что признал?

— Сходство родственное. Это чей же у тебя?

— Нинку мою помнишь? Ее сынок.

Он на меня поглядел искоса да и брякнул:

— Мог у нас с тобой, Ксюша, быть внук общий.

— Как это общий?

— Твой да мой… Были бы дети — был бы и внук.

— Вспомнила бабушка, — говорю, — девичьи посиделки! Кепку поправь! Лихой какой…

Старая у него эта песня. Знакомы мы с ним лет сорок, сватался ко мне еще прежде Петра Нилыча. Он и сейчас кепку поправил и снова: