Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Стало быть, выходит на широкий простор твоя внучка. Радуйся.

— Улита едет — когда-то будет. Не об ней речь.

— Значит, пришла пора тебя сызнова отмечать?

— Чем награждают-то нынче? — интересуется Нилыч.

— Кого как. Комплект теплого белья, к примеру, черную сорочку для дома, а сюда, на завод ходить, — белую. А как уборщице Сениной дали квартиру, то поднесли скатерть и занавески.

— Ты не болтай про Сенину, — отвечает Нилыч, — а вот как на соседнем заводе чествовали знатного моего друга, депутата от трудящихся Колесня, — что бы так и меня! Лучше не надо, а чтобы и хуже не было.

Старики слушают, не молчат:

— Привык диктовать!

— Сделали из тебя икону, Лобов!

Один выскочил да за всех кричит ему в ухо:

— Я тебе всю правду скажу, Нилыч! Тащили тебя в гору, а на вожжах и лошадь умна!..

Все смеются, беда! Только Вася Комолов внимательно слушает, — видно, на свою мысль напал.

Петр Нилыч смешал шашки на доске:

— Все вы тут спелись!

Хлопнул дверью, зашагал по коридору. А из зала — там спевка идет — голоса:

И в тот же вечер — об этом мне потом Наденька рассказала — зажглась в Васиной комнате настольная лампочка. Лежит на столе перед Комоловым длинный список: адреса разные — фамилии одинаковые, наши фамилии, Лобовы. Комолов диктует, а Наденька чистым почерком на конвертах выводит, заклеивает язычком, на щегла в клетке поглядывает.

— Барнаул, Свердловск, Кушка… — читает вслух Наденька. — А скоро и мне напишут: Красноярск, речной затон, Надежде Лобовой.

— Надолго в Красноярск?

— А кто знает. Мы всю Сибирь должны объездить. На какой реке наши катера монтируют — туда и мы…

— Не страшно тебе? По общежитиям, без своего угла. Молодежь нынче грубая. А ты еще жизни не видела.

— Я храбрая…

И вот уже побежали письмоносцы. К Сенечке с Клавой на Урале, в их дома гарнизонные.

В зеленом городе Краснодаре — к Александре в гостиницу, где она живет второй год.

К Митьке по талому снегу в Воркуте…

Приглашения.

А как пришло приглашение к Лене и Зиночке, мне об этом рассказал их водитель Боря. Они от нас близко, в городе, если трамваем — сорок пять минут с пересадкой.

Утром позвонила к ним в дверь курносая девчонка с сумкой, отворил Боря — он свой человек в семье.

— Пускай получатель распишется, — говорит письмоноска.

— Давай уж я подмахну, им не до этого.

Девка любопытная.

— Мне, — говорит, — уже намекнула лифтерша. Разводятся?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Боря не сплетник, этого нет. Принял письмо да бочком из прихожей на кухню, чтобы не помешать разговору. Только глянул в двери, а они в комнате сидят на чемодане оба: Леня и Зиночка. Со стороны посмотреть — будто голуби. А это они чемодан уминают, чтобы прихлопнуть. Давно у них полный разлад. Последние два месяца Леня и дома-то почти не ночует. А теперь надумал в Крым — в отпуск. Зиночка крепилась, молчала, а перед дорогой-то все и разошлось — поняла, что будет этот отпуск на всю его остатнюю жизнь.

Илюша в соседней комнате упражняется на рояле. Слышит Леня — что-то притихло там, подошел к двери. Илюша головку склонил на клавиши, черные завитки на затылочке подрагивают. Леня закрыл дверь, закурил.

— Поедем вместе? Поживем — увидим…

Зиночка не встала с чемодана, только голову подняла.

— Это всерьез?

Уж куда серьезнее: на Лене лица нет. Курит-дымит.

— Поедем, говорю, вместе. Хочешь?

Качнула головой: нет.

— Я ведь люблю тебя, — говорит Леня.

— Неправда.

— Нет, правда. Помоги. Мне бы только вырваться, забыть. Поедем, попробуем. Может, склеится…

— Не могу я уехать — на кого оставим Илюшу?

Тут она в голос заплакала. И вот лежит она лицом в подушку. Леня подошел, нагнулся погладить и видит в черных кудрях белый снег.

— Борю попросим, — говорит он, — пусть у нас поживет.

— Глупый ты, глупый…

Как сказала она эти слова, что-то в ней отпустило. Ослабела и уж не тем — каменным — голосом заговорила:

— Мне перед бабкой стыдно, как я тебя не удержала. Помнишь, как нам жилось у бабки?

— Когда Нинка училась на баяне… Помнишь? — подхватил Леня. — Приедем из города, а там музыка изо всех окон!

— Зачем мы оттуда уехали… — шепчет Зиночка.

— Постой, я, кажется, придумал, — говорит Леня.

Повеселел. И на кухню. Зовет шофера.

— Боря, за мной! Поехали к старикам в поселок.

Надо вам сказать, местожительством нашим я издавна довольна. Покойный свекор, как пришел из деревни на завод, срубил в слободе дом о пяти окнах, Петька ему помогал. И сад тогда разбили. Проулок тихий, и все в горку, в горку, над рекой. Одно слово — рабочая слобода. Между каменных плит весной пробьется травка. Дворняга дремлет у крыльца с навесом. Липы свешиваются над заборами. А на самом пригорке — каланча пожарной команды, там нынче картофельный склад. И редко кто проедет мимо. Да и ходят одни наши соседи, все уже больше пенсионеры. Молодые — давно кто куда…

А тут подкатила «Волга». Прямо к калитке. И Боря к нам во двор. На крыльце Наденька. С купальником через руку. Боря так и застыл. Давно она ему нравится. Только встречаются редко.

— Навытяжку? — спрашивает Наденька. — Вам бы в армии служить.

— Разве ж вам только военные честь отдают? Я думаю, даже уличное движение должно останавливаться.

Застеснялась от удовольствия, а не подает виду. Крикнула:

— Бабушка, это к тебе! — и сама в щель — у нас в заборе потайной ход к речке. Вижу — шофер за нею.

Леня меня дожидается в «Волге». Вышла я к нему с кухонным полотенцем, руки мокрые. Он открыл дверку, усадил рядом.

— Что ж в дом не зашел?

— Разговор, — говорит, — не при отце. Как его здоровье?

— Он теперь, — говорю, — тран-бам-мил пьет, и еще — дрись-ирпин. А с тобой что, Ленечка? — спрашиваю.

— Плохо, мама. Плохо.

— Что плохо-то?

— А плохо, мама, что жить нам с Зиночкой больше незачем. И невозможно расстаться — Илюша.

— Не будет этого, — тихо говорю.

— Вот приехал с тобой посоветоваться. Одна ты у меня. Говори.

— Разойтись хотите?

— Похоже, — говорит, — на то.

— Как же так, пятнадцать лет прожили — и разлюбил? Такую сердечную женщину разлюбил?

— Понимаю, все понимаю.

— Ведь жена у тебя просто красавица, — это я ему тихо, вполголоса. — И самостоятельная женщина, доктор. И когда Катя, покойница, болела, Зина мне помогла больше родных детей…

Он вздыхает тяжко, чуть что не стонет. А ведь какой всегда веселый, быстрый. Больно глядеть на него.

— Влюбился, — говорит.

— В кого же, можно узнать?

— В молоденькую. Стыдно сказать — в манекенщицу. Глупо это, сам понимаю, глупо…

— А я этих глупостей не могу понимать. Манекенщица твоя, видно, — дрянь-баба, кому хочешь на шею повиснет, лишь бы генеральские погоны. И ты об ней забудь, я тебе приказываю, слышишь?