Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

По улицам я быстро бегаю, а под вечер в квартире еле плетусь. И шум в ушах. И вроде как будто что-то надо вспомнить. Заглянула в кабинет с чайником — цветы на окнах полить — и смеюсь потихоньку: ногу свело.

Боря поднял голову, говорит:

— Что это вы, Аксинья Ильинична, себя не жалеете? Спать надо.

— Глаза не спят. Бессонница, милый, бессонница. Вот и ногу свело…

— А вы смеетесь…

— Надо бы, — говорю, — в поликлинику сбегать, да все некогда.

— Стоит ли? Врачи известно, что скажут.

— А что?

— «Домой пора, бабушка…»

И сам смеется.

— Ты вот что, — говорю ему, — два света не жги, довольно с тебя и настольной лампочки.

Погасила верхний свет, ушла на кухню. Рабочую куртку Боря изгваздал — надо простирнуть. Стираю, а в мыслях Петр Нилыч со своим юбилеем — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. И Нинкины беды с ее темным царством: думаю — уйти ей от мужа, отдаст ли ребенка? Как же, отдаст — на том свете угольками… И про Леню с Зиночкой мысли: как они там в Крыму поладили, вернули себе любовь?.. А горше всего — про Наденьку… Увезут на край света, а она еще махонькая. Чем жизнь порадует?

Утром опять душа не на месте. Что там дед, — может, и без хлеба сидит? Теми же ногами — домой в слободу. Подхожу к дому с булками — узнать не могу! Кирпич штабельком в палисаднике. Известь и песок. Кровельщики задрали крышу, а сами сидят, свесили ноги — перекур. Плотники на галдарейке олифят стену. Вася на ворота сел верхом, столб обушком укрепляет, Нилыч ему гвозди подает. Меня будто не заметили. А я думаю: «С чего это Вася взялся помогать? Какая их связала веревочка?» Вслушалась — разговор крепчает. Соперники!

— Газет не читаешь, Василий Васильевич, вот и ветер у тебя в голове! — кричит Нилыч. — Двадцать второй съезд ставку на таланты сделал. Таланты и грамота! И хотя мы, рабочий класс, гегемоны, а все равно обушком до коммунизма не достучишься…

Вася как раз обушком орудует. Кепку сдвинул на затылок, сам с ворот свесился.

— Значит, сам от себя — от рабочего класса отказываешься? Кем всю жизнь прожил? Эх, ты, а еще ги-ги-мон!

— Мы с тобой были гегемоны, — отвечает Нилыч, — а нынче пускай наши дети дипломами обзаводятся. Нынче, брат, автоматика, кибернетика… — Повернулся ко мне и как рявкнет: — Из школы позвонили! Наша Надька двойку по письменной схлопотала! В аттестат пойдет, ясно? Не пришлось бы ей за коровьими хвостами походить. На целине. С комсомольской путевкой…

— Может, ей только того и хочется? — вставляет Вася. — Может, ей белый свет повидать интерес?

Я схватилась за щеки: сейчас выдаст Наденьку!

— Говори, да не проговаривайся! — Так ему кинула и, чтобы разговор перевести, спрашиваю Нилыча: — А о чем было сочинение?

— Про «Мать» Горького.

— Эка разговор — мать! — фыркает на воротах Вася, на меня показывает: — Своих-то матерей в грош не ставим!.. За нее бы тебе, Нилыч, пятерку иметь, а на двойку сдал…

— Сравнил… — усмехается Нилыч. — «Мать» Горького целую эпоху в себе воплотила… И со знаменем. И по тюрьмам. И вообще. А Аксинья Ильинична — женщина темная, неграмотная, отсталая. Она этого ничего не понимает…

Я авоську с хлебом повесила на калитку да и пошла.

Неграмотная…

Нилыч меня обидеть не может — никому он покоя не дает, кошку и ту готов поучать, как ей мышей ловить… Иду я, людей не замечаю, а в мыслях Наденька. Иду, спотыкаюсь.

Темная…

Я считала — выращу детей, на ноги поставлю, а там живите, как хотите, стали умней матери. А выходит, помощь нужна и умному. К Наденькиной школе подошла, стою, людей вокруг не замечаю.

Отсталая…

Гляжу, Наденька с подружками глянула в открытое окно, с пятого этажа, сверху. Рюкзаки из окна показывают: дескать, собрались в отъезд, а ты, бабка, потерпи, смирись.

Я пошла дальше. Иду.

Темная. Неграмотная. Отсталая.

Вечером в большой квартире тоска — ох, как хочется словом перекинуться, отвести душу. Боря понятливый, войдет ко мне в кухню, учебник под мышкой, встанет у окна — вроде слушает. Я замесила тесто, раскатываю на доске.

— Тоже не спится? — спрашиваю.

— Наоборот! Умираю — спать хочу.

— Что же не ложишься?

— Заниматься надо.

— Ну, давай кофейку сварю. Кофей сон разгоняет.

— Вот характер какой у вас беспокойный. Я и сам могу…

А с места не трогается: уставился в окно, будто дожидается кого-то. Я вытерла руки, поставила кофейник на плиту.

— Беспокойный характер — это ты правду сказал. И когда только угомон возьмет… Смолоду я спокойная была. Думала: проживу, как люди живут, как все. А пошли дети — куда что девалось? Дети-то не должны жить, как все, должны лучше всех…

Вдруг звонок в прихожей. Я, конечно, открывать, руки обтираю. Только Боря меня опередил.

— Я сам, — говорит, — не беспокойтесь.

— Мне, милый, это не в труд…

— Вам незачем, — меня отстраняет, — вдруг из милиции или управдом, а вы не прописанная.

Уговорил. Сам открыл. Я не вдруг сообразила, чего он меня от двери оттиснул. А это он проводил Наденьку в кабинет. Я даже рассердилась, заглянула в дверь.

— А ты сам-то прописан? — спрашиваю.

Он смеется. Ему весело. А Наденька — та немного смутилась и говорит:

— Там у нас дома, бабушка, полный сабантуй! Дядя Вася с малярами чудит. Дед тебя дожидается… Мрачный! Я, видишь ли, хлеб не тот купила. Ты бы поехала.

— Ладно, — говорю, а с Бори глаз не спускаю. — Был бы хлеб, а мыши будут…

Боря смеется. Ох, хитер!

Вдруг зазвонил телефон. Часто-часто.

— Это, — говорит Боря, — междугородный. Вас вызывают.

И верно: Зиночка.

— Ты пореже говори, — кричу, — я все пойму! Илюшка наш здоров, от рояля зубами не оторвать. Вот послушай…

Отняла трубку от уха. Хоть и за двумя дверями, а все равно слышно. Пусть материнское сердце радуется.

Повесила трубку. Боря за спиной стоит.

— Как там у них? Загорают?

— Ничего, — говорю, — все в полном порядке…

Пошла к Илюшке. Стала в дверях. Он не видит меня. Играет. Пальчики бегают по клавишам.

Так они бегают с утра до вечера… И второй день. И третий…

Над старой не смейтесь. Пока сыновья небо штурмуют, у нас, матерей, на плите молоко бежит.

День ясный. Солнце играет. Я взяла Илюшкин велосипед за рога, у него карданную передачу заело, качу по улице — в ремонт. Только замечаю: народ скопляется кучками у рупоров. Левитан говорит. Что бы это? Вдруг поняла: в космос летят!

И верно: у фотовитрины толпа, выставлены портреты. Подполковники, майоры, кто их разберет, а шлемы знакомые.

— Молодые, видать?

— Говорят, третий виток делают.

Я бегу по улице, спицы сверкают на солнце. Из окон, из рупоров — веселая музыка. И у меня сердце поет петухом. Илья, думаю, тоже полетит в свой срок. А мой махонький, некрещеный — Лешенька? Дай, думаю, в ихний мрачный дом загляну. Так потянуло к Нинке.