Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Что твоя говорит?

— Одно: плачет, а не говорит.

— А твоя? — спрашиваю.

— Моя тоже плачет.

— И не говорит?

— Ругается: «Малолеток ты, дурочка! Чего вам мало здесь? Ладно бы еще призыв, а то ведь сами, вдруг…»

— А твоя?

— Молча по щекам отхлестала.

— А ты что?

— Я стерпела. А потом тихо спросила: «Что же у вас, мама, слов нету для меня?» Она и заплакала.

— Вот и я плачу, — говорю. — Все дороги перед вами, а вам самую трудную подавай.

Плачу. Льются слезы. И чувствую — крепко меня обнимают. Это Наденька вошла неслышно и тоже плачет.

— А я Борю послала за тобой, — говорю.

— Он сейчас деду капает дрись-ирпин…

Угадала! Только капал он, это я после узнала, не дрись-ирпин, а всякую напраслину деду в уши. Чтобы Наденьку для себя сохранить. Разве ж так делают? Приревновал он ее к Смирнову.

— Вы, Петр Нилыч, заметили, какая ваша Аксинья Ильинична хлопотливая до чужой беды? — говорил Боря деду и поигрывал шоферским ключиком. — Одну семью в жменьку, вот так, собирает — ночей не спит: склеится, не склеится? Другую своими руками врозь распускает. И не дрогнет. Умное сердце.

— Глупее глупого, — ворчал Нилыч. — Чужая беда с ума свела, а по своей тужить некому.

— Это вы насчет чего же?

Молчит. А ведь у самого голубая краска в мыслях.

— Может, вы насчет внучки? — вставил слово Борис. — Наденьку-то с заводу отсылают. В Сибирь.

— Что ты чушь мелешь? Внучку Лобова — с завода?

— На дальние реки. С монтажниками болтаться. Вроде цыган. Катера в разобранном виде доставляют — кто-нибудь должен их на реке собирать? Вот и выбрали безответных… Восемь подружек — все безотцовские. А Аксинья Ильинична от вас скрывает, не хочет беспокоить.

Дед — к телефону.

— Але, але, товарищ Бубрик. Я, извините, кадровый пролетарий! Я в семнадцатом году студентам оружие поставлял по заданию подпольного центра! Так-то, товарищ Бубрик! — А сам аж скрежещет зубами. — Я всю жизнь у станка вкалывал, отработал за детей и за внуков… — Голос ему обида перехватила.

Директор со своей стороны прикипел к трубке.

— Не пойму, Петр Нилыч, о чем вы? Кто вас обидел?

— Внучку! — кричит. — Внучку за что обездоливаете?

— Ах, вот о чем! — подивился Бубрик. — Ну и ну, не ожидал от вас, товарищ Лобов.

— Еще и не того дождетесь! — распалился старый. — Я в Москву напишу! Возьмут вас на карандаш!

Директор молча прекратил объяснения. Мой тоже повесил трубку.

Разошлись девчонки. С песней по лестнице каблучками застучали. Потом песня стала затихать.

Вошла я к внучке. Уже вечер. Свет на тумбочке. Устала Наденька от разговоров, шпильки из пучка вынула, косенки на плечи распустила, сбросила туфельки и легла на мою постель.

Я хожу по комнате, прибираюсь. Наденькин жакет повесила в шкаф. Флакончики переставляю у Зины на туалете. Пыль вытираю, а пыли-то нет, все блестит.

Наденька думает об одном, а говорит о другом:

— Бабка, а бабка, может, они раздумали крестить ребенка?

Я молчу.

— Почему они такие отсталые? — спрашивает. — Те же газеты читают, от телевизора силком не оторвешь… Бабка, а бабка, ты что грустная?

— Э, милая, пока баба с печи летит, семь дум передумает.

Помолчала. Опять говорит:

— Боря говорил: у тебя ключик есть особенный. Да, бабка?

— Много у меня ключей. Целая связка.

— Нет, есть у тебя особенный ключик.

— Это от часов. Дядя Леня оставил.

— Да я не о том… Мне по горьковской «Матери» снова писать. Дед сам ходил в техникум, упросил… — И задумалась.

Уже ночь наступила, вернулся Боря. Я, конечно, им не мешаю шептаться. Села к ним спиной за столом, разбираю Ленины носки: какие целые — в моточки сматываю, какие — штопать. А на стене передо мной целуются тени. Ну, молодежь нынче — без тормозов! Подошла к тумбочке.

— Можно, — говорю, — лампочку вывинтить?

— Зачем тебе? Нам не мешает.

— Не на чем штопать. Лампочки нынче горят недолго, а носки на них штопать удобно…

Сижу, штопаю. Только глаза ничего не видят. Слезы в них, что ли.

Я накинула платок, ключи в кошелек положила — да к двери.

— Аксинья Ильинична, куда вы на ночь глядя?..

— Мне домой пора, — отвечаю.

Когда на душе тяжело, кажется, что все кругом веселятся. Прохожие смеются, качаются ветки на ветру, блестят витрины, машины на перекрестках разворачиваются, будто вальс танцуют…

Вот и задымилось, кружится голова. А я иду, иду…

Наденька потом говорила, как они испугались — куда я ушла ночью.

— Должно быть, к деду? — говорит Боря.

— Не то у нее настроение…

И вдруг Наденьку осенило:

— К маме пошла советоваться!

— Это же невозможно.

— Нет, возможно! Когда трудно, она с ней советуется. Едем!

Ночь кромешная. У заводских ворот — ни души. Корпуса еле чернеются. Только окна горят рядами, будто оранжевые заплатки.

Тяжелый танк на гранитной подставке. «Т» — «тридцатьчетверка»… Я прижалась к цепи лбом. Постояла. Потом пошла, пошла посреди улицы. В глазах у меня темно. Кажется мне — иду я в танковой колее, по глубокой запаханной борозде. И нет ничего кругом: ни домов, ни улиц, ни фонарей. Черное небо и колея.

Я иду. Не знаю — думаю, не знаю — вслух говорю:

— Катя, доченька, прости меня. Я ж не безвластная. Могла остановить. А вот благословила. Вразуми, вразуми, Катя. Трудно ей будет. Трудно. А тебе разве было легко? Чем же она хуже?

И отвечает мне Катин голос:

— Верно, верно, мама. Ты обернись: тут она…

Качнуло меня. Обернулась. Как сквозь туман вижу: машина идет позади — медленно-медленно. Как же они едут по борозде?

Они как раз подъехали к танку и видят, что я иду и качает меня. Испугались, а боятся остановить, стесняются. Они не могут понять, что под ними-то асфальт гладкий, а я иду по корявой глинистой борозде…

Наконец Наденька выбежала из машины, кричит:

— Бабушка, куда ты?

Тут я очнулась. Села в машину, говорю:

— Можно жить дальше. Везите меня к деду.

Тихонько, на цыпочках вошла я в дом — так тихо, что Нилыч даже не повернул головы. Он, если читает, меня будто и нету. Кошку я покормила в сенях — накрошила ей рыбки в блюдце.

— Сколько же витков они теперь сделали? — спрашиваю Нилыча.

— Отменили, — говорит.

Я обомлела.

— Полет отменили?

— Что ты шлендаешь, — говорит, — туда-сюда, туда-сюда?! Как мальчишка! Читать мешаешь.

— Что отменили, Нилыч? — тихо спрашиваю.

— Юбилей отменили.

— Батюшки!

А самой полегчало. Я уж бог знает что подумала.

— А Вася что ж? — спрашиваю.

— Вася твой, — как лихой татарин в доме, все перевернул, кверху дном поставил, да и был таков!

— Что ты, Нилыч, он человек свой, близкий…

— Ближняя собака скорей укусит!

Я опять не вступаю в спор. Тяжело человеку — унижение… Стала с полу сор собирать. И не верю глазам: толстая папка с золотыми буквами валяется растерзанная, и все грамоты Нилыча, письма заграничные, вырезки из газет — весь почет жизни порван в клочки.