Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Что ж ты, Нилыч, наделал! Господь с тобой!

Только я эти слова выговорила, как начал вставать мой Нилыч с высокой своей кровати, как начал вставать! Весь в белом белье, могучий, в плечах косая сажень. А лица нет. Верите ли — нет лица на нем!

— А то, — говорит, — что в доме предательница! От людей узнаю. Дура темная! Темнота сама, так и внучку хочешь без света оставить?!

Я молчу, губы дрожат. Наденька с трех лет на моем попечении, я над своими детьми так не тряслась… А он гремит, он гремит:

— Каверзы это все! Скоро правительство на завод приедет ордена давать за катера. А внучка лягушек будет слушать по сибирским затонам… Хитро придумано! Я про это и директору высказал… И парторгу промыл мозги…

— А они что?

— Это Бубрик — гад, отменил юбилей. Говорит: антиобщественные настроения! Ну, я ему покажу. Он у меня на карандаш попадет!

Я поднялась с сундучка, на котором присела, тихо говорю Нилычу:

— Пойду во дворик, подышу. От краски, от олифы, что ли, голова разболелась.

Не стала с ним связываться. Жалко его.

На дворе светает. Сирень цветет. Собачка прозвенела цепью, подошла, уткнулась мордой мне в колени. Умная морда. Сижу и думаю. И вроде в небе побежали светлые точки. Уж не они ли над нашим городом летят? Сколько же я сама сделала нынче витков? Пора и спать.

Вдруг Нилыч распахнул окно.

— Завтра же Надьку ко мне! Я ей вихры оттяну, дурь вытрясу!

Тут я встала, глянула на него.

— И не сметь! — говорю. — Думаешь, мне не страшно с Надей расставаться? Так ведь обстоятельства. Слышь, об-сто-ятель-ства! И — концы!

Это он понял. П е т р мой… Захлопнул окошко, погасил свет.

Я-то знаю, где Васю по субботам искать. В подвале жилмассива, там у них под баян спевки ветеранов. Мужские голоса — все больше заводские наши, пенсионеры. Женские — домохозяйки из ЖЭКа.

Еще на лестнице услышала — «Комарика» поют. Осторожно приоткрыла дверь, чтобы не потревожить. Вижу: дирижер совсем зашелся, отсчитывает ногой такт, извивается, щепотью пальцы вздымает к лампочке, а как дело доходит до басов, приседает до полу, чуть что не колесом ходит.

— Сдох! — кричит и рукой машет, останавливает. — Это же комар! У него не было хронического заболевания! Он в секунду сдох! А вы тянете! Давайте сначала.

Посреди комнаты сидит на стуле баянист. На коленках бархатная тряпочка, лицо каменное.

Полукругом стулья. Сидят седенькие дамочки с подвитыми челками. Дряхлая старушонка в кофте навыпуск, летом — в валенках: видать, в тесноте мешает родным, вот и приплелась, вот и поет, а голоса не слышно, только беззубый рот разевает. Там, где рояль задвинут в угол, наши старики. Где же Вася? Небольшого росточку, ставят его с краю. Солист. Наградил господь густым басом.

Я его поманила пальцем — выйти. Он помотал головой, показал на свободный стул. Я скользнула в дверь, присела, что с ним поделаешь: любитель.

— А теперь, — говорит дирижер. — «Есть на Волге утес». Прошу вас, Василий Васильевич!

Вася вышел вперед. Гремит могучий бас, и душа у него звенит. Он даже на цыпочки привстал, чтобы голос дохнул из груди… Он и есть могучий утес, пусть и мохом оброс… А поет для одной меня, даже не глядит на палочку.

Дирижер стал в сторонку, любуется. Не поправляет.

Когда кончил Вася петь — верите ли, захлопали. Я тоже… Вася вошел в кураж. Руку мне подает.

— Разрешите нам с Аксиньей Ильиничной, — говорит, — «Куманька» исполнить!

Все смеются, вызывают меня, хлопают — срам какой!

— Иди ты, — говорю, — блажной, честное слово! Дело у меня к тебе. Выйди-ка покурить…

Вышли во двор.

— Ты тут чудишь. А знаешь, что с Нилычем стряслось?

— Как же, — говорит, — очень хорошо знаю.

— Чего ж веселишься?

— Все к лучшему, — говорит. — Соберутся со всей страны твои сыновья и дочери, посидят за родительским столом без регламенту, мать порадуют…

— Ты что, очумел, Вася? С чего это дети соберутся?

Он молчит. Голову закинул, все старается на меня посмотреть сверху вниз, бороденкой трясет — смеется. Так сидим мы во дворе на скамейке. А в подвале спевка. Частушки визгливые:

— Пойдешь со мной, Вася, к Бубрику? Надо заступиться за Нилыча.

— Я с ним детей не крестил, с твоим Нилычем.

— Так ведь и со мной не крестил, — говорю ему со значением.

— Нилычу твоему я не помощник. Плевать я хотел на Нилыча! У меня родной брат в Стокгольме при советском посольстве работал сапожником и с самим Коллонтаем был знаком! Захочу — завтра же свой нужник выкрашу голубой краской!

— Это ж для меня, — говорю.

И даже за руку взяла, в глаза заглянула.

— А он тебе кто?

— Как кто? Муж.

— Деспот он тебе! Домашний тиран! А для людей — костер погасший…

— Врешь! — Я даже кулаком стукнула по скамье. — Он на всю страну гремел.

— Гремел. Только гром-то не из тучи. — И, видно, душит его ярость, расстегнул косоворотку. — Я бы тоже мог греметь…

И снова сидим молча. За дверью — частушки.

— Пойдешь со мной просить? — снова спрашиваю.

Головой мотает.

— Я не подхалим, чтобы просить да уговаривать.

Нет — значит, нет.

— А ведь было время — просил.

— Кого?

— Меня просил.

Комолов молча встал, пошел прочь. Потом вернулся, руку к груди прижал и высказался:

— Эх, Ксюша! Послушала бы меня, чего бы я достиг! И детей народили бы не меньше…

В тот день директор меня не принял. На следующее утро я его подстерегла на верфи, у стапелей. Он не сразу признал, прищурился.

— Это вы, Аксинья Ильинична? С чем пожаловали?

Взял меня под руку и провел на катер.

А на катере закружили его начальники да мастера — всем до него дело. Он будто и забыл про меня. Только уж я ни на шаг не отстаю. У дверей рубки вспомнил, обернулся.

— Входите, — говорит.

Так мы стоим по две стороны штурвала. И молчим.

— Вы присядьте, — говорит, — Аксинья Ильинична.

— Я и постоять могу. Благодарствуйте.

Вижу, что воспитанный человек, не присядет — я на кончик скамьи уселась. И молчу. Знаем давно друг друга. Свои, заводские, кадровые. Я еще помню его подручным в котельной.

— Зазнался Лобов, — начал директор и брови лохматые почесал ладонью, — гордыня одолела, а время не стоит на месте. Вы-то сами как думаете: надо ехать по затонам вашей Наде?

Я улыбнулась, говорю с расстановкой:

— Я уж бабушкину шаль в комиссионку снесла. И — концы!

— Это зачем же?

— Снарядить на зиму. Разве ж раньше вернутся? Была у меня на дне сундука дорогая шаль, берегла внучке в приданое, да что поделаешь. Там, в Сибири, женихи найдутся — приданого не запросят.