Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Надо выйти к берегу и по мосткам к воде сбежать. Зять Валерьян заведует на торговой пристани погрузкой-выгрузкой, и квартира у них на брандвахте.

Ввалилась…

Помещение порядочное, а темно и душно. Оконца круглые, свет пучком пробивается, в углах мрачно. Там по углам всего вперемешку: рижский гарнитур и кованые сундуки, киот с лампадой и телевизор.

Зять Валерьян сидит за столом. Стаканчик и бутылка с высотным зданием. Подает ему сватья Гусарова. Нина кормит у окна ребенка.

— Слыхали? — спрашиваю. — Наши орлы опять в космос летают!

— Выключи, — говорит матери Валерьян.

Это, значит, без меня слушали, а при мне не желают. Сватья за шнурок — дерг, а ко мне задом.

— Космонавтка! — шипит, как змея. — Лети, лети! Где-то сядешь.

Прислонила я велосипед к стенке, подошла к Нине, обняла. Она щекой к моей руке прижалась. Все понимаю.

— И ноздря у него, — говорю, — как у деда, и бровки, как у Наденьки, и ушки — в Лобовых. А не спит он, потому что душно, окна глухие. Хоть бы дверь отворили. День-то какой веселый.

Пошла дверь открывать, а Гусарова — туда же. Развела руки, загородила, черный полушалок с локтей свисает — не старуха, а ворон зловещий.

— Простынет — опять крестить не дадите?

Тут меня взорвало.

— Космонавты небо штурмуют, а вас когда разум проймет?

— Когда черт помрет. А он еще не хворал, — отвечает зять.

Надо сказать, этим зятем у нас все недовольные. Первое — без образования, а этого Петр Нилыч не любит. Второе — из плохой семьи. Отец его — взяточник и ворюга, в тюрьме его держали, но выпустили и дали справку «минус шесть» — что он человек опасный для шести губерний. Сына это не коснулось, а все думается: с яблони — яблочко, с елки — шишка. И нашей семье такое родство обидно.

Подошла я к столу, не спросясь присела, посуду отодвинула от себя и спрашиваю:

— Отвечай, Валерьян: зачем ребенка крестить при советской власти?

— Советская власть, — говорит, — сама по себе, мы — сами по себе.

— Чем же тебе советская власть не по носу, что себя от нее отдаляешь?

Молчит. Ковыряет в зубах. На слепого очков не подберешь.

— Чего привязались? — говорит. — Мой ребенок: хочу — крещу, хочу — рыбкой на дно пущу. Ясно?

Поглядела я на Нину. Она опустила голову, мнет уголок пеленки, слезы показать стыдится.

— Дочь ты моя, дочь! За каким же невзрачным человеком хочешь жизнь прожить! Ты поверь мне, грамоте я плохо знаю, а людей разбирать могу. Уходи ты отсюда и дорогу забудь.

Подбежала к ней, целую в темечко, плачу. А она руки мои ловит, шепчет:

— Давно все понимаю, мама, но не могу. Не могу.

Господи, до чего женское сердце слабое! И чем укрепить, не знаю.

— Нина, доченька, — говорю, — жизнь-то, она не в постели, она с человеком, жизнь. Ты о сыне подумай: чего наберется от такого отца — как перед советской властью двурушничать, как легче прожить? А легкая жизнь — неверная! Ты не бойся, ты же работаешь. Пока мы с отцом живы — все ваше…

— Трудно, мама, люблю.

Тут зять ободрился, закричал:

— Не командуйте! Не обзывайте! Старая баба, а семью разрушаете! Тоже мне партком и завком на квартире! В какую дверь пришли, в ту и катитесь!

И поверите — взял меня за плечи и повернул к двери. Верно говорят: сын в отца, отец во пса, а оба в бешеную собаку. Тут Нина не выдержала. Откуда голос взялся у бессловесной? Как крикнет:

— Не смей мою мать трогать! Хватит с меня! Хватит… хватит…

Укутывает в одеяло Лешеньку. Руки дрожат, ходуном ходят.

— Только не серчай, — говорю спокойно, — только не серчай, молоко пропадет. Решай сама. Твердо. И приходи.

Уж и не помню, как я выскочила, взбежала по мосткам. Велосипедные рога впереди меня летят. Солнце и музыка из рупоров. А на душе — тьма. Вдруг машина подкатывает. Это наш Боря.

— Аксинья Ильинична, откуда вы? Подвезу.

Велосипед подхватил — и на заднее место в машину. А меня с собой усадил. Едет, посматривает, улыбается, от быстрой езды и я подобрела.

— Ты вперед гляди, на аварию наедешь. Который виток-то наши сделали?

— На четвертый пошли. Ради такого случая покатать вас по городу? Вы ж его и не знаете.

— Вот те на! Целую жизнь прожила и не знаю?

— И не знаете.

— Это ты Наденьке расскажи. Не застал ее, что ли?

Молчит, улыбается.

Ведь, оказывается, и правда, кое-чего я не видела в нашем городе.

Новый стадион — а я не хожу смотреть футбол.

Водная станция — а я не купаюсь.

Кафе «Фестиваль» — а я дома пью бразильский.

Подвез меня к высокому берегу. Река — ширь необъятная. И сверкают на стапелях быстроходные катера. У них крылья под водой, а скорости неимоверные; семьдесят километров в час, это по речной-то воде! Все на заводе гордятся нашими быстроходками! Гляжу: не видать ли нашей Наденьки на стапелях?

Да хватит расстраиваться…

Автострада — ну, стрела: Боря разогнался, только машины да цветы мелькают, машины да цветы… Когда подъехали к нашему заводу, я его придержала за руку.

— Подверника-ка, милый, к этому танку.

Он рулем выкрутил. Встали.

— Город ты лучше моего знаешь, Боря, и все его удовольствия. А это что?

— Танк.

— А к чему тут поставлен? Вспомни-ка…

— Сто́ит ли? — улыбается.

По глазам вижу: не знает. В первый раз задумался. Танк боевой, проржавленный. На граните стоит. По углам пирамидки, цепями соединенные. На фасаде надпись медными буквами: обозначены годы войны.

— К тому, что в войну мы танки выпускали, — говорю. — Сколько танков вышло из наших ворот! Нынче ровный асфальт, а тогда танки глубокую колею прорыли, так что мы доски бросали, чтоб через борозды перейти. И шла та колея от нашей слободы до Берлина. Спроси Наденьку — расскажет, где ее мать схоронили. В немецкой Пруссии. Далеко. Не доедешь…

Уже космонавты пошли на седьмой виток, когда мы с Борей возвратились домой. Не успели войти — звонок. Распахнула я дверь, семь девок стоят. И все с чемоданами. А позади всех Смирнов, их бригадир.

— Милости просим, — говорю. — Только Наденьки нету.

Знаю всех. Вместе с моей в куклы играли, вместе работали, вместе учатся, вместе в дальний путь собрались. Отцов нету — научить уму-разуму. А матери по большей части робкие. Беда.

— Мы, тетя Ксюша, к вам, а не к Наденьке!

— Чемоданы негде сложить? — спрашиваю. — От матерей прячетесь?

Пропускаю их в комнаты, а сама командую Боре:

— Разыщи нашу.

— Я враз слетаю. — Поглядел на Смирнова с усмешечкой. — Ну и молодежь нынче — без тормозов!

Вечереет в комнатах. Радио музыку гомонит. А девки присели кругом меня на своих чемоданах, будто на одну минутку. Сейчас вспорхнут — только их и видели. Смирнов на подоконнике курит.

— С чем явились?

Смеются.

— Благословите, тетя Ксюша!

Благословить легко ли? Думаю: с кем бы посоветоваться? Что скажу сейчас — за что перед их матерями держать ответ.