Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Сижу рядом с ним, внушаю, в глаза гляжу. И знаю: видит он не меня, старушку затрапезную, а ту свою мать, какую помнит с детства. Все-то она знает и все может. И хочет он сейчас, чтобы я разбередила его совесть, затем и приехал.

— Я, мама, думаю с Зиночкой поехать в отпуск, — говорит. — На последнюю проверку: сможем ли дальше жить…

— Это хорошо. Сразу езжайте. Помочь тебе? Деньжата нужны?

Ленечка засмеялся — рассмешила я его — и сразу вроде оттаял, расположился. Люблю его, что он никогда в беде не киснет.

— Что ты! Какие там деньжата! А вот кто за Илюшей присмотрит?

— А ты, говорю, сигналь шоферу, сигналь, чего время терять. Ты не беспокойся, я все сделаю. Я с детьми и по хозяйству привычная. Ты сигналь, сигналь шоферу. Я только соберу узелок, я — в секунд…

И вот сигналит Леня шоферу, а я дверку никак не открою, он помогает, смеется, а уж из калитки к нам шагает Петр Нилыч.

— Куда собралась, вертихвостка? — Нилыч всегда при детях строго со мной говорит.

— Увожу мать к себе погостить, уж ты прости.

— Не жалеете. Себя только помните. Стара мать — жить в сторожах. Руки ее отработались, ноги отходились…

Я вернулась от калитки.

— Обо мне и собаки не брешут. Я согласная. Тебя мне только жалко, да уж тут обстоятельства… Слышь, об-сто-ятель-ства…

Как скажу с расстановкой, да еще иной раз добавлю: «И концы!» — это он понимает. Он хоть и П е т р, что по святцам значит к а м е н ь, да я тоже ничего камешек, как до главного дойдет.

Поглядел Петр Нилыч на Ленечку, потом на меня. Повернулся и пошел.

Возвращаюсь к машине со своим узелком — вмиг собралась, — а из щели в заборе вылезает обратно Наденька. И Боря за ней с веточкой сирени.

— Значит, уезжаете? — спрашивает. — Цыганской жизни хотите? Стоит ли?

Наденька смеется:

— А бригадир как раз «Цыганами» и соблазняет! «Как вольность, весел их ночлег и мирный сон под небесами…»

— «…между колесами телег…» Это и мы в школе учили.

Вот и занесло меня в город. Вот и не спится на новом месте. Вскочишь на рассвете, глянешь в окно — все крыши, крыши. Мелькнет изредка верхушка тополя, и опять, как сквозь туман, крыши. В городе чистого неба не бывает. Мгла какая-то, как вата нащипана. И вдаль неясно видно. Поговорить тут не с кем. Домработницу в деревню отпустила — лишний расход сняла. Только с Борей и перекинешься другой раз словом. Идем из комнаты в комнату — просторно, а нам вроде неловко. Привыкли к тесноте.

— Вот, — говорю, — свела нас судьба. Квартиранты.

Открыла я шкаф — ахнула:

— Ты только глянь!

Носки с простынями перемешаны, дамские лифчики — с новыми гардинами. И все — комком, комком! Боря и глазом не повел.

— Чего вы удивляетесь? Обычное явление.

— Ах, если обычное явление, пусть и она не удивляется, что разлюбил!

Подошла я к часам — они между окнами в решетчатом футляре стоят, — дверцу открыла, вынула заводной ключик, как меня Леня учил, завела. Боря стоит с полотенцем, интересуется: как, мол, старуха с техникой справится. Звонок в прихожей зазвонил — это молочница. Я принесла из кухни кастрюлю.

— Дусю рассчитали? — спрашивает с любопытством. — Вы теперь здесь домработницей будете?

— Я, матушка… Наливай-ка полтора литра.

Боря приглядывается ко мне, и чего-то смешно ему, а чего — не пойму.

— Недорого вы себя цените.

На два дома жить — хлопотно, а все-таки веселее. Пока до автобуса добежишь, чего не насмотришься…

Вышла я из дому, к Нилычу собралась. В почтовый ящик бросила конверт. А вот уж и автобусная остановка. Гляжу: Вася Комолов. Откуда в такой час в городе? Как пить дать, меня дожидается.

— Здравствуй, Ксюша, вот встреча неожиданная! В слободу? — И на подножку подсаживает.

Едем, качаемся на поручнях. Народ вокруг нас теснится. А Вася мне докладывает громким голосом:

— Краска у вас в дому пооблезла. Дерево прогнило. Ворота скрипят. Полный ремонт нужен. Я бригаду маляров пригнал.

— Ты-то при чем?

Отвечает важно:

— Я председатель юбилейной комиссии. — Да как гаркнет: — И твой беззаветный друг!

Вижу, кое-кто посмеивается. Васе только была бы публика, он свой номер исполнит.

— Ждали комиссий, а пришел один лысый! — Так он чудит и поглядывает на людей, все ли слушают. — Мужчина в твоем доме есть? Заработки — слава богу. Как же до такой ветхости допустили? Где же хозяйский глаз?

— Здоровье у него… — нехотя отговариваюсь, чтоб только замолчал.

— У меня тоже здоровье! Каверна! Однако дом — полная чаша. Даром что бобылем остался.

— У всякого свой интерес…

— Вот о том и толкую, что интереса у него к тебе нету. К дому нет интереса, — значит, и к тебе.

— Да что ты, батюшка, привязался! Мой старик Бебеля изучает — «Женщина и социализм»!

Как у меня с языка сорвалось — весь автобус покатился со смеху.

— Я тебя, Ксюша, крепче бы любил, — жутким шепотом шепчет.

И уж не пойму — для людей или от души.

— Старая любовь, — сухо говорю, — долго помнится. Давай к выходу, хватит народ смешить…

Он плечом пробивается, на меня глядит и басовито напевает:

— Помнишь? — спрашивает.

— Давно это было, — говорю, — когда бабка внучкой слыла…

Вышли из автобуса. Водитель рукой помахал да посигналил.

— Хулиган ты, хулиган, Вася. Кепку поправь! — так говорю, а сердиться не могу.

Вот и наш домик с резными ставнями, палисадник в смородиновых кустах и сирени. Вот и комнатки с частыми окошками. Нилыч стоит в позиции: пьет квас из морского гриба. Увидел Комолова — сразу в штыки:

— Что ж, так и будем в одну краску? И парадную залу, и нужник во дворе?

— И собачью конуру тоже! — дерзко ему отвечает Вася.

Началось! Теперь задерутся. Я тихонько прошла к себе в комнатку, стала перед зеркалом и волосы приглаживаю, какие выбились из прически. Что тут особенного? Стою и слушаю. В зале разговор крепчает.

— Ты мне спасибо скажи: на весь дом краски достал! — кричит Комолов. — А если голубая, так другой и нету в хозчасти, ясно? Нынче и склад, и директорскую квартиру — все в голубую краску выводят. Завхоз так и называет: знак почета!

— В один цвет не пойдет, — твердит себе Нилыч.

— Сам доставай! — кричит Комолов.

— Мое дело — сторона. Я юбиляр, запомни!

— А я кто ж, по-твоему, снабженец? Сам иди проси!

— В жизни не унижался, чтобы просить…

— Было время, все на блюдечке тебе подносили, а теперь походи…

— Не пойду!

— И я не пойду! Надоел ты мне!

Слышу: хлопнул Вася дверью. Хлопнул и калиткой. Вышла я в залу, а Нилыч на меня не глядит.

— Ехала бы ты себе в город. Живи там… в ночных сторожах.

И верно, в сторожа нанялась: в большой квартире пусто и гулко по вечерам. Я Илюшке сменила простынку и наволочку — спит, за день намаявшись. В кабинете шофер засел над толстым учебником — к о н с п е к т и р у е т.