Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Сказала, а сама платок из рукава тащу: слезы… Бубрик встал, поглядел на меня.

— Неученая женщина, — говорит, — а все хорошо понимаете. Спасибо… А вот Нилычу вашему мы разъяснили. Посоветовались вчера в парткоме. Пусть в разум войдет. Не заслуживает он юбилея. Он рабочий — себя уважает. А то, что других не уважает, — это ему в голову не приходит. Наши девушки-комсомолки едут катера спускать — не на барина работать.

— Вы все сказали? — спрашиваю.

— Всем известно, что успехи вашего мужа готовили за счет целого цеха. Заранее его всем обеспечивали, хотя другим порой не хватало. А другие тоже могли бы работать не хуже.

— Вы все сказали? — снова спрашиваю.

— Всем известно, что было многое дозволено Лобову. И как в цехе он работал, так, говорят, вами теперь помыкает, а сам книжки почитывает. Что, не правда?

— Правда! — говорю. — Он все одну книжку читает — про женщину и социализм. Уж и живем-то мы при социализме, а он дочитывает, чего в молодые годы не успел. На полвека задержался… А почему? А потому, что все к рукам, к рукам его тянулись, — не к душе! Начальство заботилось о личной славе: дескать, смотрите, каких мы богатырей выращиваем, вот какие мы хорошие! Искапризничали человека.

— Это верно, Аксинья Ильинична, — согласился Бубрик.

— А я помню своего Петю молоденьким, — говорю и плачу и слез уже не стыжусь. — Представить не могу, что ему семьдесят… Все кажется — молодой, высокий, черноусый, меня за плечи обнимает, а кругом знамена, портреты, первомайская демонстрация. Никогда не проштрафился, на работе — зверь, всю получку мне отдавал. И не капризный, а добросовестный, самостоятельный… Кто ему, выходит, праздник испортил?..

Постоял Бубрик надо мной. Кликнул парторга.

— Завтра же, — говорит, — Петру Нилычу Лобову юбилей во Дворце культуры. Готовьте грамоту по всей форме. И подарки. Пусть все получит по первому разряду: оркестр, речи и пионерский рапорт.

— Семь пятниц на неделе? — спрашивает парторг.

— Да вот, — говорит, — одна умная женщина меня просветила…

И поверите ли — обнял за плечи, повел по палубе. А я плачу и что-то ему глупое досказываю.

— А как жили? — говорю. — Дети сдобную булочку за гостинец считали… Вы только Петру Нилычу не скажите про наш разговор…

— Не скажу, не скажу, — говорит. — Спасибо вам, Аксинья Ильинична, я что-то понял, что-то сообразил для себя…

А что-он понял, что сообразил — кто его знает. Люди ученые, разве их сразу разберешь?

А назавтра, как назначено Бубриком, вошла я в Дом культуры, поднялась по широкой лестнице, села в уголочек, в задний ряд — осматриваюсь. Вижу: почет Нилычу по всей форме, но сердечности незаметно, люди старое помнят. А люстры горят хрусталями, оркестр играет «Дунайские волны» — это с молодости моя любимая музыка.

В президиуме лучшие люди завода — Большаков Илья в железных очках, на учителя похож, на груди два ордена Ленина. Калмыков Филипп прямо с постели приехал на чествование, уши от болезней, что ли, распухли, как лопухи. Глухой как пень. А спасибо ему: захотел принять участие, не послушался докторов. Комолов Вася в новом костюме. Орденов не повесил, только планочка пестреет на лацкане. Издали руками разводит, будто спрашивает меня, а о чем — не пойму. Все кадровые, на заводе не менее тридцати лет отгрохали. Разглядываю стариков, забылась, а передо мной — царица небесная! — Бубрик с парторгом.

— Вы, Аксинья Ильинична, очень неудобно сидите. Пойдемте вперед.

Это, конечно, Бубрик ухаживает по-вчерашнему. А парторг поясняет:

— Мы вас в президиум пригласим, так вам на сцену будет проще пробираться.

И повели меня, как архиерея, под ручки в первый ряд. В жизни такого почета не знала. Только юбку я расправила, платочек из рукава потянула, смотрю — Нилыч ко мне со сцены склоняется.

— Забыл очки, — шепчет. — Ответное слово три дня сочинял, а читать не смогу.

— Ах, батюшки мои, что же делать?

— Поезжай домой, — говорит. — Одна нога здесь, другая — там.

— Буду, сейчас буду, что тут за расстояние…

Вот, думаю, и посидела в президиуме. Может, кому только и приятна вся эта музыка — и ту услали.

Вечер субботний.

Бегу, а глаза сами смотрят — люблю нашу слободу в вечерний час! Остролистые клены, еще молоденькие… Ремесленники возвращаются из бани — песни поют. Цыганка-гадалка меня догоняет — только не может догнать, плюнула и пошла прочь… Комендантский патруль шагает… Я побежала к стоянке такси. Народу не так-то много, а все больше выпивши.

— Кто последний? — спрашиваю.

А парень, такой с виду бравый, только глаза у него от винища стоячие, отзывается:

— При советской власти нету последних! Пр-р-рошу не оскорблять!

Что ты скажешь… за меня другой вступился, тот, что сзади встал. Этот вовсе на ногах не держится.

— Прошу вас, мадам! Даме — первое место!

С ним — в драку! Машина подкатила. Шофер видит пьяных — и ходу. А у меня земля под ногами горит: Нилыч ввек не простит, если опоздаю. У пьяных же спор завязался:

— Человек человеку — волк!

— Врешь! Человек человеку — собака!

Разве ж это молодежь?! Я, конечно, в спор вмешалась.

— Человек человеку — друг, — говорю. — Друг и брат.

Не слушают. Куда там — сцепились.

Кое-как добралась до дому. Глянула на окна — схватилась за сердце. Всюду свет. Неужели воры? У калитки знакомая машина.

— Ох, и не вовремя ж вы! — кричит Боря.

— Опоздала?

— Нет, рановато, Аксинья Ильинична.

Я — бегом по двору. Распахнула дверь — глазам не верю: во всю галдарейку расставлены столы, покрыты белыми скатертями. И цветы, и бутылки, и приборы… А самое главное — накрывают Зиночка и Машенька! Невестки мои.

В дверях Леня и Сеня стоят, покуривают. А Колюшка, младший мой, богатырь, геолог бородатый, несет миску с винегретом. Я на него набежала, потянулась поцеловать и стою перед ним на мысочках.

— Мамочка! Спасибо тебе — собрала…

Все меня окружили, целуют. И внучат полный дом — бегут с вилками, с рюмками, с ножами. А Наденька топает ногой:

— Что ж ты, бабушка, всю музыку испортила! Мы еще ничего не успели…

Ну, думаю, не гуляла ни в рождество, ни в масленицу, а привел бог — в великий пост. Я кого за плечи, кого за уши схвачу и всем в глаза гляжу да не могу наглядеться. И вдруг вспомнила:

— Очки Нилычу!

Заметалась по комнате. А они в книжке Бебеля заложены. Я кричу детям:

— Я в секунд, сейчас, что тут за расстояние…

— Что вы ему — девочка на побегушках? — это Машенька сказала, решительная такая, кого хошь локтями растолкает.

А Колюшка деликатно так замечает:

— Мы ведь, мама, по сути дела, на денек собрались. Только с самолета — к отцу опоздали, дай хоть на тебя поглядеть.

— Лучше подите причешитесь, — говорит Зина, — как вас сыновья раскосматили…