Семен Журахович - Шрам на сердце

Была у мужа еще и такая, часто повторяющаяся, присказка: «Он не из самых худших». Какая радость! Может, действительно не из самых худших, но те, самые худшие, существовали где-то там, за пределами ее дома, а этот приходил, разваливался в кресле и ждал, пока стол не начнет ломиться от закусок и бутылок. Приходилось терпеть, потому что, хотя об этом не сказано было и словечка, она понимала, что прогрессивка и премиальные каким-то образом связаны с этими посещениями. Единственное, на что она отваживалась, — это время от времени предупреждать мужа: «Будь осторожен, это скользкий тип».

Юра сразу же почувствовал, что дома стало свободней с деньгами. Отец потворствовал каждой прихоти, оправдывая все заезженною фразою: «Нам в детстве горько пришлось, пусть у наших детей будет все».

Только Поля, как и раньше, жила своей жизнью, равнодушная к вещам. Порой даже не замечала появления обнов в доме. Каждый подарок — в день рождения или Восьмого марта — брала смущаясь, с какой-то странной тревогой. А иногда упорно отказывалась: «Это мне не идет». Муж сердился, а она, мать, жалела ее: «Ты ж, Поля, не монашка какая-нибудь. Молодая, красивая, должна одеваться так, чтоб люди оглядывались». Поля на это только усмехалась: «У меня свой вкус». Под Новый год, когда дочка отказалась от дорогого пальто, отец страшно обиделся, и тогда Поля, которая всегда все таила в себе, взорвалась: «Не понимаете? Очень горько, что не понимаете… Как я могу идти рядом с Виталием расфуфыренная как кукла? Мне самой это неприятно». «Ты ведь девушка», — уговаривала мать. Поля гордо подняла голову: «Однако не забывай, что я — девушка Виталия!»

Как холодно. Кузьминская натянула плед на голову, только нос торчал. Так бы спрятаться, укрыться и ничего не видеть, не чувствовать. «Девушка Виталия!» Не забыть, как остро уколола зависть, когда услышала это. Совестно стало, но все-таки не могла перебороть инстинктивной вековечной женской зависти к большому чувству, которое самой — вынуждена была признать — было не суждено. «Как это гадко — завидовать родной дочери, вместо того чтобы радоваться вместе с ней. Я и радуюсь, радуюсь…» Но это говорил разум, а не сердце.

Неделю назад муж пришел с работы смертельно перепуганный. Его измятое лицо, суетливые движения вызвали в ней неожиданную для самой реакцию: гадливость. Преодолела это, как внезапный спазм тошноты, так как сразу же поддалась тревоге. «Ходун», — процедил он сквозь зубы. Позже, немного успокоившись, нехотя, выжимая из себя каждое слово, сказал, что у Ходуна большие неприятности, и хотя он великий мастер прятать концы в воду, но тут уж такая ревизия, такая… Затем он забормотал о накладных и еще каких-то бумагах, черт их знает, как они называются. Страх, потрясший ее, вылился злостью: «Я тебе говорила! Я тебе говорила — берегись Ходуна!..» Муж, который сразу непримиримо бросался в перепалку, на этот раз не проронил ни слова. Выглядел побитым щенком. А такого и ругать неприятно.

Могла ли она думать, что так повернется? Боялась, правда, что будут неприятности. Но ничего похожего и в страшном сне не могло присниться. Обыск в гараже, обыск в квартире… Однако надеялась, что этим все и кончится. Потреплют языками, по всему дому пойдут вонючие сплетни. Но когда услышала жестко сказанное мужу: «Вы арестованы, поедете с нами», — еле на ногах устояла.

Хорошо, что Поли не было дома. Могла бы крикнуть на производивших обыск: «Как вы смеете!..» Могла бы броситься к отцу: «Что все это значит? Скажи, что ты ничего подобного не делал, скажи…»

А Юра был дома. Небрежная поза. Руки, сложенные на груди. И неуважительные взгляды в сторону непрошеных гостей. Вот-вот бросит свое мальчишечье-задиристое: «Что? Пришли мозги пудрить?..» Еще и нахально спросил, когда уходили: «А я могу пока что пользоваться машиной?» Крикнула: «Юрка!» Дать бы ему пощечину. То же желание прочитала в глазах у того, кто так тщательно делал обыск. Презрительно смерил глазами и бросил сухо: «Гараж опечатан».

Как холодно! Тихий стон вырвался у нее вместе с детским желанием, чтоб случилось чудо. Согласна была на адские муки, только бы перечеркнуть и заново прожить два минувших года. Молила неведомо кого повернуть время, как поворачивают часовую стрелку. Всего только на две черточки. Любой ценой. Пускай тяжелая болезнь. Пускай голодные дни, лишь бы без этого бремени на душе. Впервые в жизни ужаснулась от мысли о необратимости времени. Заглянула в пропасть и почувствовала, как глубина дохнула холодом и потянула к себе.

— Который час? Сколько еще до утра?

Ей не ответили. Юра спал. Поля не услышала.

«Хорошо, что завтра суббота», — подумала она. Впереди два выходных. В понедельник… Что в понедельник? Тоже не пойдет на работу. Вызовет врача: «Плохо чувствую себя…» На этот раз сущая правда: плохо, хуже не бывает. Доктор измерит температуру — нормальная. Как же нормальная, когда внутри все горит? Может быть, даст бюллетень на три дня. А что потом? Придется идти на работу. О, как будет рада языкастая Ариадна Лукьяновна! А сладенькая Мирослава чуть не в объятия бросится со своим фальшивым сочувствием, дрожа от хищного любопытства: ей всегда надо все знать…

«Но что я все о себе, о себе», — подумала Кузьминская. Поле тяжелей. С утра к больным, вечером разговор с Виталием.

— Поля, иди отдохни, тебе же…

— Что мне? Мне жить не хочется.

— Как ты можешь, Поля? О, боже…

— Как я посмотрю Виталию в глаза?

— Он тебя любит, поймет. Ты тут ни при чем.

— При чем, при том… Я должна была думать…

Опять долгое молчание. Вдруг Поля встрепенулась:

— Пойду к деду. Он посоветует. Виталий его уважает.

Юрий поднял голову и плаксиво-злым голосом заговорил: он, он пойдет к деду и всем будет говорить, что давно живет у него, что дед его воспитывает.

— Беги, беги, — рассердилась мать. — А когда он болел два месяца, ты очень торопился к нему?

— Я ходил, приносил молоко.

— Сто раз попроси и напомни.

— Знаешь, сколько у меня заданий? Еще и нагрузки.

— Знаю.

— Ну да, ну да, — захныкал Юрий, — тебе легко говорить.

— Мне легко говорить, — скорбно повторила мать. — Мне все легко.

Поля попрекнула сама себя:

— Я тоже хороша… Забегу на минутку, и снова дед один. Знаешь что, мама? Если Виталий… Ну понимаешь? То мы с Виталием поселимся у деда.

— О, перехватила! — стал канючить Юра. — Я первый сказал.

— И что ты у него будешь делать? Только и умеешь, что на кино и на конфеты из дедовой пенсии клянчить. Я буду варить, стирать, пол мыть. О-о-о… — У Поли застучали зубы. — Дедушка, дорогой, спаси меня.

— Поля, Поля!

— Ой, мама, не надо меня утешать… Что я скажу Виталию?

— Беги, беги к нему! — шагнул к ней Юра. — Сейчас, среди ночи. Погляжу, как он тебя выгонит.