Семен Журахович - Шрам на сердце

Снова донесся шепот, и уже нервное, ломким голосом Сашка:

— Ты скажи…

— Почему я? — пробормотал муж. — Твое дело, сам говори.

Ира взглянула в зеркало. Платье — самое лучшее. Прическа легла красиво. Все? В глазах усталость и притаившаяся грусть. Но это мог разглядеть только близкий человек. А для всех — у нее праздничный вид и радостная улыбка на еще молодом лице.

С такой улыбкой и встала в раме дверей, откинув портьеру.

— О чем вы здесь шепчетесь, мужчины?

Сашко, покраснев, уставился взглядом в пол.

У Тимофея лицо передернулось, не поворачивая головы сердито смотрел на сына.

— Чуточку отдохну, — сказала она, садясь в кресло. — А ваши секреты, может, отложим на завтра?

Сашко дернулся, взглянул на отца и снова опустил голову.

— На завтра, Ира, отложить нельзя… — Каждое слово Тимофей выдавливал из себя, словно оно царапало ему горло.

— Нельзя, так говори.

Она смотрела то на сына, то на мужа.

— Понимаешь, Ира… Тут одно неприятное… кхм… обстоятельство. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к этому. И Сашко тоже. Но у этих людей… — Тимофей посмотрел на нее затуманенными, скорей, погасшими глазами и крутанул головой. — Как тебе сказать? Предубеждение или пережитки? Сашко говорит, что Юля совсем не такая, как ее родители. Да и они со временем… А пока что, понимаешь…

— Пока что я ничего не понимаю, — бросила, холодея от тревоги.

Из глубины пережитого вынырнула догадка, но она отбросила ее, как что-то абсолютно невозможное.

— Они… То есть Юлины родители, — терзал свое горло Тимофей, — они, понимаешь, не любят…

— Кого? Меня?

— Ты здесь ни при чем. Юлин отец, говорит Саша, порядочный человек. А вот его будущая теща, — он ткнул пальцем в сторону сына, — видимо, мещанка из мещанок. Пережитки. Идиотские предубеждения. И… и всякое такое.

— Видимо, я глупа, ничего не понимаю.

Тимофей побагровел.

— Ну говори! — бросил сердитый взгляд на сына.

Новенький пепельного цвета костюм, белая сорочка с узеньким модным галстуком сейчас никак не шли к бесцветному лицу и беспомощному виду Сашка. Молчал.

Тимофей ждал еще несколько томительно долгих секунд. Сашко молчал.

— Понимаешь, — сказал за него Тимофей, — потом они увидят и поймут, какая ты. Как мы тебя любим… Но сегодня… Саша хотел бы, чтоб первая встреча не была омрачена.

— Значит, сегодня лучше без меня? Да? Чтоб не омрачать?

Напряженно смотрела на них. Молчали.

— Ира, ради Саши… Один только вечер…

— Да, да… А что вы им скажете? — онемевшие, словно от анестезии, губы едва шевелились.

Тимофей развел руками:

— Ну… Срочный вызов. Или что-нибудь… Пойди к Демченкам. Они всегда рады…

Стояла не шевелясь. Ей казалось: ступи она шаг — упадет.

— А мне что сказать Демченкам? — с трудом шевельнула распухшими губами.

Тимофей не ответил.

Кивнула головой и пошла в спальню. Слышно было, как хлопнули дверцы шкафа и что-то звякнуло. Двигаясь, как сомнамбула, вышла в переднюю. Надела пальто, бросила на плечи платок. Шагнула к дверям, но почему-то снова повернулась к комнате. Под ярким светом люстры стол блестел и красовался так, что в глазах зарябило. Помидоры с каплями сметаны на красных щечках выглядывали из-под стрелок зеленого лука, словно грибы. Рядом — точно игрушечные — огурчики. Морковные цветы. Бородатые стариканы из укропа — на салате.

Сашко на миг поднял глаза и снова опустил голову.

— Ира, ты только… — начал Тимофей. — Один вечер…

— Молчи. Уже иду.

Еще минутку она с удивлением смотрела на яркие и сочные натюрморты, словно не сама все это сделала, а кто-то другой трудился тут, щедро отдавая богатства своего воображения. Но еще сильнее поразило ее то, что цветистые узоры вдруг закружились, смешались в беспорядочную кучу. Стол сдвинулся с места, зашатался, навстречу ему колыхнулись стены, и комната наполнилась оглушительным звоном ломающейся посуды.

Ира успела ухватиться за притолоку. Свободной рукой она изо всех сил протерла глаза и, хватая воздух, переборола головокружение. Уже переступая порог, боковым зрением увидела, что и стол красуется нерушимо, и Тимофей и Сашко стоят на том же месте, уставившись в пол.

Была уже глухая ночь, когда Ира, не зная почему и зачем, очутилась на маленьком пригородном вокзале. Впрочем, она сама не могла сообразить, сколько времени прошло, — казалось, годы блуждала по безлюдным улицам. Возле какого-то забора поднялась, старая видимо, собака и поплелась за ней. Покорно садилась, когда она останавливалась и скорбными глазами смотрела на Иру, тихо повизгивая.

Ускорила шаг. Не от собаки бежала, а от всего, что гналось за ней, нагоняло, как звон посуды, как несмолкающий звон в голове.

Мерзкое и тоскливое, в тусклом свете убогих, в столетней пыли, лампочек вокзальное помещение дохнуло на нее смрадом затхлости и табачного дыма. На деревянных скамьях в неподвижных позах замерли несколько фигур. На их лицах застыла серая тень долгого ожидания.

Вскрикнул, пробегая мимо окна, электровоз, а затем снова — еще пронзительнее. Должно быть, звал поезда, заблудившиеся в потемках.

В эту минуту Ире показалось, что именно этот крик привел ее сюда и напомнил обо всем. Ведь с этого вокзала она ездила к тетке Мотре. Сначала одна, потом вдвоем с Тимофеем. А еще через год втроем.

Представила улочку на краю Калиновки, старую хату с почерневшей стрехой, где ее всегда ждет родная душа — тетка Мотря, бабуся Мотря с милой фамилией Добрывечир.

Знала, что до Калиновки лишь один поезд — утром.

По зашарканному полу прошла в угол, села на твердую лавку и, закрыв глаза, погрузилась в холодное ожидание. Чувствовала, что и сама она — от висков, в которых беспрестанно колотило, до мизинцев ног — цепенеет, и это не удивляло ее и не пугало. Разве не так должно было быть?

Ира не могла знать, что именно в этот вечер две старые женщины, соседки тетки Мотри, скорбно качая головой и вытирая заплаканные глаза, слагали, как могли, письмо к ней, которое, как диктант в классе, записывала на страничке из тетради пятиклассница Дуня.

Высунув кончик языка, она старательно выводила на листке в три косые линейки:

«Добрый день, Иронька, тебе и твоему семейству, и привет от всей Калиновки. Отписываем тебе, как баба Мотря велела нам позавчера, во вторник. Еще два дня полежала, говорила, если станет хуже, чтоб тебе телеграмму дали, а вчера утром пришли к ней, она уже была неживая. Доктор сказал — от сердца. А сегодня, пятнадцатого числа, похоронили ее, спасибо добрым людям, похоронили как положено, по обычаю. А уже когда все разошлись, то мы тихонько помолились за ее душу. А теперь отписываем тебе, как велела нам Мотря с благословением, чтоб ты счастлива была, и мужу твоему и сыну Сашку доброго счастья. И еще говорила, как женится Сашко и пойдут дети, то все они пускай счастливые будут. Такое горе всем нам, Иронька, ведь росли мы с Мотрей с малых лет, как сестры, вот и отписываем тебе с низким поклоном, чтоб знала, что уже нет на свете нашей Мотри…»