Семен Журахович - Шрам на сердце

Тимофей растолковал все как следует. Он и спит — рядом — рассудительно и реалистически. А я — мать, мать… Вся прожитая до сих пор жизнь словно сжалась в эти три-четыре часа, что минули после Сашкиного «мы решили». Годы промчались вихрем. Ведь так недавно купала его в маленьком деревянном корыте, которое привезла из Калиновки тетя Мотря. А первые его шаги от кроватки к столу. А первое слово — смешное «бу-бу-бу», которое означало десятки разных вещей.

Тихонько всхлипнула.

— Спи, Ира, — сонно пробормотал Тимофей. — Жизнь мудрей, чем наши умничанья…

— Боюсь чего-то, так боюсь…

— Выдумываешь страхи. Спи!

— Ой, Тимош, не спится. — Придвинулась ближе. — Как он там будет себя чувствовать? А мы тут — без Сашка. Страшно. — Дрожь пробежала по ее телу. — Ой, как холодно…

— Ты как маленькая. Пять остановок, совсем близко. Сколько народу на массивах живет? Час добираются, да еще с тремя пересадками. А есть и такие, что еще дальше живут…

Все правильно. Только тревога на душе. И холодно.

— А еще… Выходит, стареем, Тимош?

Это прозвучало так наивно-жалобно, что Тимош засмеялся.

— Такое скажешь! Какая старость? Мы еще…

— Мы, мы… Пройдет год, и назовут нас дедушкой и бабушкой, — смеялась и плакала разом. — Вот тогда…

— Сто раз пускай называют, а мы с тобой молодые.

Светлым пятном проступало в темноте его улыбающееся лицо. Крепко закрыла глаза и прижалась щекой к чуть колючей щеке. Почувствовала мягкие прикосновения его губ к уголкам рта. Твердая ладонь сжала ей грудь, родная ладонь, — и уже теплом окутало все тело.

— А бабуся еще ничего себе, — прошептал он.

— Ах ты хулиган!

Захлебнулась нежностью и прильнула к нему, хрипло дыша и глотая слезы и повторяя полузабытое, что, казалось, уже потонуло в обыденности и, словно впервые, заставляло трепетать и замирать в сладкой судороге.

Сердце долго, долго утихомиривало разбушевавшуюся кровь в жилах.

Тихо щелкнул замок. Пришел Сашко.

— Спи! — чуть слышно выдохнул Тимофей.

Но она еще долго не могла заснуть.

Утром во время торопливого завтрака Тимофей сказал:

— Когда-то был такой добрый обычай: родители нареченного и нареченной встречаются — знакомятся. Или теперь это не модно?

— Модно! — подтвердил Сашко.

— Так нам ожидать приглашения? — спросил отец. — Или наоборот?

— Мне кажется, — сказала мать, — что сперва надо нам пригласить.

— Мама, ты гений! — Сашко подскочил и театрально поклонился. — Пусть знают: мужчина — глава семьи.

— Мужчина! — хмыкнул отец. — А почему молоко на губах?..

— Так, может, на ближайшее воскресенье? — уже как хозяйка спросила мать.

— Чудесно! Сейчас скажу Юле.

Сашко схватил портфель и побежал.

— Надо так, чтоб не осрамиться, — подумала она вслух.

— Ну что касается этого, я спокоен. Такую мастерицу, как ты, хоть на всесоюзный конкурс кулинаров.

— А по магазинам побегать?

— Помогу. И Сашка запряги. Он с ленцой.

Готовиться к встрече с Юлиными родителями начала еще накануне.

Умела и любила хорошо сварить, зажарить, испечь. Порой выдумывала что-то новое, еще вкуснее. Если готовишь для родных и близких, не трудно постоять лишний часок у плиты или недоспать. Дом есть дом. А двое мужчин — вдвое больше забот. Тимофей, правда, помогает. А Сашко в домашних делах таки лодырь. Зато учится хорошо. Молодой! И с девушкой погулять, и в театр, и на лыжи…

Зато как было приятно ей, когда Тимош с доброй улыбкой рассуждал над тарелкой борща: «Почему не пишут в газетах про женщин, которые умеют сварить вкусный обед? Пишут про доярок, инженеров… Согласен. И наша мама способный инженер, автор пяти рационализаторских придумок. Но к тому же и автор такого борща!»

Сашко с полным ртом щедро обещал: «Напишу диссертацию о мамином кулинарном искусстве».

Вот так дети становятся взрослыми, и вдруг оказываешься перед рубежом — переступай со страхом и с болью в сердце. Уговаривала себя: у каждой матери так. Однако не у каждой матери сын сразу же идет в чужую семью. Пускай не в чужую, в другую. Мать остается матерью, и Сашко любящий сын, а все ж таки, а все ж таки… Кровные ниточки обрываются очень легко…

«Умеет ли Юля хоть картошку поджарить?

Милая девочка, но почему она так смотрит на меня? Не бойся, дитя мое, я не буду злой свекрухой. Только люби моего сына…»

В детстве Сашко ни одного дня не мог без матери. Сколько слез проливал он, когда детский сад выезжал летом на дачу! В пионерский лагерь собирался — плакал не стесняясь и целовал маму. «Ты уже большой, вон мальчики смотрят…» А теперь уйдет из дому веселый, радостный. Но верила, что Сашко почувствует вместе с тем и грусть, почувствует, как нелегко родителям сказать: «Не забывай нас, приходи…»

Во время торопливого завтрака Ира сказала:

— Позовем на свадьбу бабусю Мотрю.

Сашко скривился:

— Ой, мама, к чему эти сентименты?

Отец взглянул на него строго и укоризненно:

— Не забывай, что Мотря Кондратьевна спасла твою маму.

Сашко промолчал.

Мотря Кондратьевна — солдатская вдова — доживала свой век одинокой в старой хате с почерневшей стрехой на краю Калиновки у грохочущей шоссейной дороги и еще сильнее гремящей железнодорожной колеи. Это теперь она согнутая седая бабуся. Ира помнит ее статной чернокосой молодицей рядом с семнадцатилетней дочкой Оксаной — милой, доброй, певучей Оксаной. Как же шла им (и к душе и к лицу) чудесная фамилия — Добрывечир.

После восьмого класса Оксана жила в семье своего дяди в Виннице, училась в техникуме и была любимой ученицей Ириной матери, Беллы Наумовны, учительницы математики. В начале июня сорок первого года Оксана, уезжая домой на каникулы, упросила Беллу Наумовну, чтоб разрешила взять семилетнюю Иру погостить у них в Калиновке.

Через две недели началась война, и сразу же спокойные и веселые дни превратились в устрашающий громоподобный грохот.

Океании отец и старший брат ушли на фронт. Какая-то женщина из Винницы забежала на минутку и сообщила, что Ирин отец тоже на фронте, а Белла Наумовна завтра приедет. Село было полно разговоров о сгоревших машинах, убитых людях на дорогах. Когда от станции доносился грохот взрывов и взвивались к небу языки пламени, тетка Мотря хватала Иру и бежала в погреб. Еще немного, и в самом селе началась стрельба, загрохотали танки, раздались крики, а следом за ними наступила еще более жуткая тишина, и тетка Мотря, побледнев, прошептала: фашисты.

Иру из хаты не выпускали, фашистов она не видела. Услышав лютый лай, бросилась под кровать и оттуда видела, как в хату зашел злой человек с повязкой на рукаве; он орал на тетку Мотрю и, размахивая винтовкой, погнал Оксану ремонтировать разбитую железную дорогу. Иногда Оксана — почерневшая, в грязной одежде — прибегала поесть. «Убью гада, — яростно кричала она, — и убегу к партизанам». Тетка Мотря с плачем умоляла ее: «Молчи!»