Семен Журахович - Шрам на сердце

Когда гость попрощался, бабушка одобрительно сказала:

— Приятный человек. Учтивый, внимательный. Очень хорошо посидели. Ты даже помолодела, Оля.

— Тоже скажешь… — нахмурилась Ольга Ивановна. — Просто хотелось скуку разогнать.

Майя, разглядывая свои узенькие красные ногти, сдержанно проговорила:

— Ты была такая оживленная. Столько смеялась…

— Мне кажется, так и следует вырываться из обыденщины.

Вадим Петрович и в самом деле был очень внимателен, щедр на добрые слова, хотя и держался несколько принужденно. Ему казалось (может быть, только казалось), что Ольга Ивановна следит за каждым его взглядом и взвешивает каждое слово, обращенное к ней и к Майе. Стремился к абсолютному равновесию, а когда ему казалось, что равновесие это хоть чуть нарушено, с особой почтительностью обращался к бабушке: «Клавдия Павловна, Клавдия Павловна… Я много слышал и читал о тех временах, но, поверьте, то, что вы рассказали про эшелон эвакуированных… даже сердце защемило».

Сочувственное слово, мягкий взгляд и повторенное несколько раз «вы так похожи на мою маму» прямо очаровали старуху, с которой уже давно никто так не разговаривал.

— Приятный человек, — еще раз сказала бабушка.

— Человек как человек, — отозвалась Ольга Ивановна, разбирая постель и громко зевая.

Майя промолчала.

Она этот вечер приняла как праздник, ловила каждое слово Вадима Петровича, громко смеялась, когда говорил что-нибудь остроумное, и, игнорируя укоризненные взгляды матери, перебивала разговор неожиданными вопросами. И видно было, что для нее не так важен ответ — жадно слушала звучание его голоса. И Вадим Петрович, на миг потеряв осторожность, растроганно произнес: «У вас, Майя, должно быть чудесное сопрано. Спойте нам». Майя, которая всегда упорно отказывалась петь при гостях, вскочила:

Теперь она сидела вялая, сердитая на мать, которая не захотела, чтоб вышли вместе на палубу: «Проводим Вадима Петровича, а то он заблудится…» Он засмеялся. Майя ждала, что он обрадуется («Пожалуйста, пожалуйста…»), но Вадим Петрович поддержал Ольгу Ивановну: «Да, да, всем нам пора на покой».

В каюте стало душно. Ольга Ивановна не могла понять — то ли проснулась от этой духоты, то ли еще не засыпала вовсе. Откинула одеяло, облизала пересохшие губы. Нащупала на тумбочке стакан, поднесла ко рту. Вода была противно теплая, ее чуть не стошнило. Она полежала, прислушиваясь, потом тихонько оделась и на цыпочках направилась к двери.

Майя подняла голову и сонно пробормотала:

— Мама, ты куда?

— Помираю — пить. Возьму минеральной…

— Уже закрыто.

— Может быть, в баре. Там допоздна.

— И я…

— Как маленькая. Спи. Я скоро.

— Мама, где ты так долго была?

Майя сидела на кровати; приглушенный голос звучал хрипло и взволнованно.

— Где же? На палубе, — направляясь к своей постели, бросила Ольга Ивановна. — Выпила воды, подышала.

— Мама, где ты была?

— Еще раз сказать? Спи.

— Мама… — Зубы у Майи стучали, ее, видно, била дрожь. — Я обегала обе палубы. Где ты была?

— Боялась, что украдут? Видишь, не украли, — ровным голосом ответила Ольга Ивановна. — Зачем было искать? Я взрослый человек.

— Я тоже взрослый человек.

— Ну и чудесно, спи.

— Ты неправду говоришь. Ты…

Ольга Ивановна подняла голову. Увидела большие, в полутьме не голубые, а черные глаза Майи, полные недоверия, страха и стыда.

— Что с тобой? — спросила резко. — Прямо не узнаю тебя.

— И я тоже… Я тоже…

— Замолчи! Бабушка спит.

Хрипло, со слезой Майя прошептала:

— Я обошла обе палубы, заглянула в бар…

— Ты, верно, бегала тогда, когда я сидела у капитанского мостика.

— Неправда! Я все понимаю… Я… Я только не знала, в какой он каюте.

— Как ты смеешь?

— Смею, смею! — истерически крикнула Майя.

— Что такое? Что случилось? — подняла голову испуганная бабушка.

— Успокойся, мама, — бросилась к ней Ольга Ивановна. — Это Майе что-то примерещилось.

— Спи, деточка, спи, спи… — старуха повела рукой, как бы отгоняя черные сны.

Майя, всхлипывая, съежилась на постели.

Ольга Ивановна лежала неподвижно. У нее до сих пор горели губы, невольно улыбались, что-то неслышно произнося.

Ровный приглушенный шум машин навевал сон, но она так и не уснула до утра. Время от времени поворачивала голову. Майя лежала так же съежившись и, кажется, спала.

Утром Ольга Ивановна тихо оделась и вышла из каюты. Майя на миг повернула голову и снова, закрыв глаза, уткнулась лицом в подушку.

Немного погодя Ольга Ивановна вернулась и весело крикнула:

— Эй вы, сони, просыпайтесь. Чудное утро. Я подожду вас на палубе.

Сидела и ждала, подставив лицо утренним лучам. Через полчаса они подошли: бабушка с расстроенным, а Майя с каменным лицом.

— Боже, какая красота! — молитвенно промолвила бабушка и утерла повлажневшие глаза. — Вот так… — и умолкла.

Наверно, снова вспомнилось ей довоенное путешествие на пароходе с таким же названием. Тот пароход потонул. Воспоминания жили.

Мимо них проходили пассажиры, направляясь в ресторан.

— Пойдем и мы, — сказала Ольга Ивановна. — Я голодна как волк.

Когда сели за стол, спросила, разглядывая меню:

— Что возьмем на завтрак?

Бабушка, видно, не услышала. Майя, уставившись в скатерть, вяло проговорила:

— Мне только чаю…

Ольга Ивановна на это не реагировала, заказала всем яичницу, джем, кофе.

Она уже в который раз заметила, что Майя бросает напряженные взгляды на дверь и на свободный — четвертый стул, и, как бы только что вспомнив, сказала:

— А Вадим Петрович сошел в Сочи.

— В Сочи? — Майины глаза выражали изумление и недоверие. — Он же ехал до Батуми.

— Сказал, что какая-то радиограмма, — равнодушно пожала плечами Ольга Ивановна. — Срочный вызов.

— Когда сказал? — холодно, с явным подозрением спросила Майя.

«Еще немножко, и она меня возненавидит», — подумала Ольга Ивановна, но ничем не выдала себя.

— Когда я была на палубе, пароход как раз причаливал. Вижу, идет с чемоданом. Просил кланяться. Тебе, мама, особый привет.

— Ой, жаль! Такой приятный человек…

— Он и сам жалел. А впрочем… — скривила губы. — Я не уверена, что у него действительно был билет до Батуми. Он и с самого начала производил впечатление человека, не очень отвечающего за свои слова.

Майя молчала.

«Лучше было бы ночью сказать, что он сошел с парохода, но я не могла поверить, что этот чудак и в самом деле так сделает», — думала Ольга Ивановна.

— Почему ты не ешь, Майя? — забеспокоилась бабушка.

— Голова болит. Мне только чай.

Бросив взгляд на сурово-замкнутое серое лицо Майи, Ольга Ивановна с облегчением сказала себе: «Кажется, и впрямь хорошо сделал, что исчез». И все-таки это упрямое «кажется» и тайное сожаление подсознательно не оставляли ее.