Семен Журахович - Шрам на сердце

— Прекратите! — истерически крикнула мать. — Как вам не стыдно. Хоть бы про отца подумали.

Поля кинулась к ней, прижалась.

— Прости, мама, прости…

Обе тихо заплакали. Была в этом плаче такая беспросветность, словно они прощались навеки.

— Ну вот, выходит, я виноват, — проворчал Юра. — Все я.

— Замолчи.

Снова в темноте затаилась тяжкая тишина.

Вскоре послышалось Юркино сопение — уснул.

— Который час? — шепотом спросила Кузьминская.

— Не знаю, мама… — Полин голос задрожал. — А если Виталий не поверит? Не поверит… Вся их семья… У них такие взгляды, что…

— Поверит, Поля, поверит… Он будет с тобой.

В голосе Кузьминской не чувствовалось твердости. Это снова были мольбы, обращенные неведомо к кому.

Вместе с этим пришли мысли о собственной жизни. Почти с самого начала семейной жизни все было умеренно, гладко. Не раз жалела, что вышла замуж за него. И он, вероятно, тайком думал то же о ней. Но все прошло, внешне все выглядело благополучно. Вот и сейчас… Другая, может, с ума бы сходила от тревоги за мужа. А я? Все о себе терзаюсь. Нет, нет, о детях. Поспешное самооправдание не очень успокоило. Нет, в самом деле из-за Поли сердце болит. Пускай у нее все будет по-другому.

Никогда не говорила Поле, что Виталий не больно пришелся ей по вкусу, ни ей, ни отцу. Суровый слишком и… Что «и»? — спросила себя и не могла найти ответа.

«У них такая семья!» — Поля произносит эти слова с гордостью и уважением. Пускай у нее все будет по-другому.

— Какая невероятно долгая ночь, — вздохнула Поля.

— Светает.

Прогрохотала машина. Донесся шорох метлы.

«Спозаранку вышла, — со злостью подумала Кузьминская о дворничихе. — Каждому гавкает про нас».

— Мама, я боюсь утра.

— Все обойдется, Поля. Увидишь. Виталий не такой…

— То-то и оно. Не такой, как мы. Ты знала, мама? Как же ты допустила? Как папа мог?

— Это все из-за проклятого Ходуна. Ненасытная глотка, откуда он взялся на нашу голову? Отец говорил: премиальные, прогрессивка… Это Ходун его втянул.

Чувствовала, что ее объяснения звучат не слишком искренне. Давно поняла, что его приятельство с Ходуном — дело нечистое, но легкомысленно успокаивала себя.

— Отец хотел, чтоб нам лучше было, — проговорила жалобно.

Глаза у Поли гневно сверкнули:

— Только не говори, что это ради нас. Хоть теперь ты понимаешь, что все это значит? Что сказать людям?

Проснулся Юра, удивленно оглядел себя.

— Мама, — вспомнил он, — меня Коля звал. Именины у него.

Мать молчала.

— Не пойду.

Поля взглянула на заспанное лицо брата.

— О, как это благородно с твоей стороны.

— Поля, прошу тебя…

Кузьминская прикрыла глаза ладонью.

— Если так, пойду! — Юра выбежал в другую комнату и оттуда пронзительно завопил: — Пойду, пойду!

— Иди, — тяжко вздохнула Кузьминская.

«Что с ним будет? Каким он станет? Отца он еще так или иначе слушался. А теперь? Когда Поля уйдет, я с ним совсем не справлюсь. Папа мой старенький, ему самому помощь нужна».

Кузьминская резко отбросила плед. Вот так бы отбросить черные мысли.

Поля стояла у окна — серое помертвевшее лицо, темные круги под глазами.

Утро наконец разогнало мрак, однако никуда не ушли ночные тревоги и тоска.

Первая решилась на что-то Поля.

— Я позвоню Виталию. Он сейчас собирается на работу.

— Подождала б до вечера, — испуганно проговорила мать.

— Нет, нет! Целый день так… Я должна знать сейчас. Я позвоню.

— А его родители? Может, еще спят…

— Им тоже на работу.

Поля бросилась к телефону. Пальцы дрожали. Диск дважды срывался. Заставила себя набрать номер медленно.

— Виталик? Прости, что так рано… Нам надо увидеться. Голос? Да нет, это, наверное, спросонья. Да, сейчас… Понимаешь, очень нужно. У сквера? Благодарю, бегу…

Она зашла в ванную, плеснула себе в лицо воды, уткнулась в полотенце, в напрасной попытке спрятаться от всего, что угрожающе надвигалось вместе с дневным светом.

— Мама, я бегу, — и замерла у дверей.

— Возьми кофточку, холодно.

— Холодно, — вздрогнула Поля.

Рванула дверцу шкафа, схватила красную шерстяную кофточку, накинула на плечи и застыла посреди комнаты, прикованная сомнением. Стать бы маленькой, прижаться к маме: укрой, защити!

— Иди, Поля, — глухо проговорила мать.

Поля бросилась к ней, поцеловала и выбежала из комнаты.

Кузьминская пошла в кухню. Тут все осталось так, как было после обыска — вся посуда на столе, на полу, дверцы кухонного шкафчика настежь, а возле газовой плиты выстроились рядком металлические коробки с сахаром, чаем, перцем, лавровым листом…

Кое-как рассовала все по местам. Поставила чайник на плиту, зажгла газ. Двигалась точно сомнамбула, неверным шагом. Пол и стены несколько раз шатнулись, как во время недавнего землетрясения, о котором было столько разговоров.

Потом заглянула в спальню. Поперек кровати, подогнув ноги, спал Юра. Одетый. Не стала его будить. Какая уж сегодня школа?

Опять, закутавшись пледом, умостилась на диване. Взгляд упал на телефон, белевший на тумбочке. Похолодело в груди. Оттуда, именно оттуда каждую минуту могла зазвонить тревога. И видимо, потому, что она напряженно ждала, пронзительный свист чайника вызвал у нее испуганное «ой!».

В дверях стоял заспанный Юра.

— Что такое?

— Ча-айник…

— Ну и что? — спросил Юра и со смаком зевнул.

Не спеша пошел на кухню, выключил газ. Чайник угомонился.

— Иди умойся. Будем завтракать.

Эти обычные, каждый день слышанные слова подействовали автоматически. Взлохмаченный, поскребывая в затылке и то и дело зевая, Юра поплелся в туалет, потом в ванную. Косматую гриву разгреб пальцами, а торчащий на макушке вихор пригладил мокрой ладонью.

В кухне, ногой подтянув табуретку, сел к столу и тупо уставился в пустую тарелку. Привык видеть на ней приготовленные матерью бутерброды. Сегодня все лежало отдельно — хлеб, масло, колбаса. Отрезал ломоть хлеба, намазал маслом и стал медленно жевать. Мать налила чаю.

— В школу не пойдешь?

Юра взглянул на часы.

— На второй урок разве что…

Отхлебнул чай, обжегся. Тогда выплеснул полстакана в раковину и долил холодной воды из банки, как это делал всегда.

— Забегу к деду.

Не поднимал глаз. Мать с немым удивлением смотрела на все еще взлохмаченную голову и жалела, что она не может увидеть, что там внутри. Она давно уже не знала, чем на самом деле интересуется сын и способен ли он интересоваться чем бы то ни было. Все скачки… скачки… Теперь он побежит к деду, и тот расстроится. А Юра уверен, что дед заслонит его от холодного ветра. Потому что так было всегда. Ради внука готов стоять в очереди за чем-нибудь вкусненьким или толочься на кухне, изобретая какую-нибудь «фронтовую кашу». А он же больной, и старая рана дает о себе знать.