Семен Журахович - Шрам на сердце

— Такие мастера везде есть, — подхватил Залозный. Он любил, чтобы его слушали, а тут приходилось самому слушать. — Вот я вам расскажу смешную историю…

— Не перебивай, — сказала Людмила Владимировна.

— Еще минутку… — улыбнулся Сахновский. — Дела давние, нечего с ними долго возиться. Прошло несколько дней и — нате! — вскочил, как образно сказал Яков Саввич, чирей. Иначе говоря — комиссия… Не помню уже откуда… Первым выступил Вакулин. И пошло… Потом еще кто-то. Наконец Ченчик. Сотня комплиментов по моему адресу, потом гра-ци-оз-ный поворот — и полнейшая поддержка вакулинских инсинуаций. Изредка приправленная ложкой меда. Все! Давнишняя и смешная история. Однако теперь там, должно быть, все изменилось.

— Я переехал из Херсона десять лет тому, — сказал Залозный, — и мне…

— Понимаю, вам эти имена ничего не говорят. — Сахновский поднялся. — Прошу прощения: режим! Предписание врачей — ничего не поделаешь… Я отдохну, а вы сидите, сидите. Благодарю за приятную беседу.

Он поклонился и вышел из комнаты. Ольга пошла за ним, но сразу же вернулась.

— Ничего… Немного устал. А мы еще попьем горяченького чаю.

— Спасибо, Ольга Васильевна, — сказала Залозная. — Нам тоже пора.

— Пора, пора! — подхватил Залозный. — Ведь с давних времен известно, что гости нам нужны как воздух. Но когда воздух входит и долго не выходит… — Он хихикнул, но жена бросила на него такой взгляд, что смех прекратился.

— Посидели б еще немного, — смущенно промолвила Ольга.

Нашла в себе силы улыбаться и на прощание пожелать доброго здоровья и хорошего настроения.

Залозный произнес уходя свою любимую поговорку:

— Помните, что великие мудрецы поучали: лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным.

Хоть путь был неблизкий, Залозные шли пешком.

— Изменился, изменился Михайло, — нарушил молчание Залозный.

Жена молчала.

— Я думал, что он сможет вернуться на работу. Но, видно, остается одно: пенсия. Как ты думаешь? — спросил он.

Она не ответила.

— Какая у него память была! Только подумать: такие провалы… — Залозный покачал головой. — Снова стал знакомиться. Смешно, правда? Хорошо, что самого себя, семью вспомнил. Но я оптимист. Время — лучший врач. Постепенно, постепенно…

— Замолчи… Ченчик! — резко бросила она и быстро пошла вперед.

Через полчаса, укладываясь спать, Ольга осторожно спросила:

— Михо, тебе не кажется, что Яков… хоть и сыпал веселыми словечками, сегодня чувствовал себя не в своей тарелке?

— Откуда мне знать, ведь я его впервые вижу.

И посмотрел в ее удивленные глаза таким искренним взглядом, что Ольге осталось лишь одно: сжать его белую-белую голову ладонями и поцеловать уголки губ.

— Доброй ночи тебе, дорогой.

Сахновский выздоравливал. Просыпался по привычке в семь. Делал гимнастические упражнения. Медленно, в четверть былой силы. И не полчаса, а минут десять. Ольга, радуясь, видела, что его движения становятся все увереннее.

А главное, исчезла растерянность в глазах, которая ее пугала в первые дни, когда привезли его из больницы. Растерянность и затаенный страх. Тогда он вдруг останавливался, держась за скамью, за край стола, за шкаф. Проходила минута, пока делал первый осторожный шаг. Сначала Ольга бросалась к нему, протянув руки. Это его нервировало. «Что такое? Чего паникуешь?..» Должна была делать вид, что ничего не замечает, только со страхом следила за каждым его движением.

Теперь, позавтракав, они опять выходили из дому вместе. Ольга на работу, Сахновский на короткую прогулку. Провожал ее до сада. Там Ольга целовала его — еще и еще раз. А он смущался, озираясь, и качал головой: «Ох, девчонка!» Ольга быстро удалялась, то и дело поворачивая к нему счастливо улыбающееся лицо.

Возвратившись с работы, Ольга, как всегда, спрашивала: «Что новенького? Кто звонил?» Новостей, собственно, не ждала. А звонки? Со временем перестала о них спрашивать, так как Сахновский, хмурясь, каждый раз начинал жаловаться, что несколько раз звонили по ошибке, а потом… Потом какие-то незнакомые люди говорили, интересовались здоровьем, настроением. «Но кто, кто? — спрашивала Ольга. — Разве не называли себя?» — «Кажется, называли… Не помню. Я клал трубку. Один только Рубчак молчит».

Вечером выходили подышать свежим воздухом. На первом этаже неизменно останавливались у почтового ящика. От Василя и Нины прибывали каждые два-три дня короткие («некогда, некогда!»), но исполненные сердечного тепла письма. Иногда в конверте обнаруживали только смешные каракули внука Мишки с отпечатком испачканных пальцев. «Ох, разбойник!» — говорил Сахновский. Ольга проникалась его светлым настроением. Вспоминала время, когда малышом был сам Василь: как он совсем разные вещи называл одним смешным словом: «бу-лю-лю».

— А от Торяника ничего нет, — грустно говорил Сахновский.

— Напишет. Может, он на курорте? Возвратится, а на столе наше письмо…

— Может… Однако ранение. Нога до колена… Жизнь, Ольга, подчас выкидывает подлые штуки. Какой парень был! Земля под ним прогибалась. Другие падают от усталости, Торянику сам черт не брат: поет. А выдумки, а проказы!.. Однажды попросил у девчат из медчасти юбочку, пилотку. Засунул под гимнастерку полотенце… Представляешь? Лицо тонкое, можно сказать, девичье. Губы мазнул — и уже на все сто. Пошел к раненым, а в медчасти полка, да будет тебе известно, остаются только легкораненые. В палате темновато. Санитарка каждому шепнула: новая докторша, старший лейтенант, прямо из института. Сразу у каждого что-то заболело… Даже комбат не узнал. «Доктор, чего ж вы молчите?» Молчал, потому что голосище у него был — шаляпинский бас… И вдруг, раньше, чем его ждали, явился начмед. А был он страшный формалист. Ну, скандал!

— Мальчишка…

Ольга улыбалась, но не давней шутке, а потому, что у мужа помолодело лицо при воспоминании о Торянике.

— Мальчишка и был, — сказал он. — Двадцать второй кончался, из них три на фронте. Бои, походы, тысячи смертей. Про него говорили: пуля не берет. Пуля не взяла, зато осколок бомбы… И когда? Чуть ли не в последний день войны.

Через несколько дней прибыло все же письмо от Торяника. Вынули его из почтового ящика, когда выходили на прогулку.

— Давай вернемся и прочитаем, — предложил Сахновский.

— А если часом позже?

— Что ты? — У Сахновского свело судорогой лицо.

— В сквере есть фонарь, — поспешила успокоить мужа Ольга. — Идем быстрее.

Стоял под фонарем и читал письмо, громко комментируя его.

— Лежал в госпитале, понимаешь? Полтора месяца. Спазмы… Гипертония — и какая! Двести двадцать на сто десять… Слышишь? «Не те, Миша, рекорды, не те показатели». Это уж точно — не те. Представляешь, в это же самое время и жену забрали в больницу. Двустороннее воспаление легких. Теперь оба дома. Ну тут про меня… «Рад, что ты вырвался из объятий медицины. Лучше настоящие объятия с соответствующей температурой…» Не меняется, черт, и на шестом десятке. Ну и почерк! Минуточку… — Сахновский засмеялся. — Слушай: «Никакая хвороба нас не брала ни в болотах, ни в снегах. Даже когда на меня в упор смотрела огнеокая венгерочка Тереза — помнишь? — и то голова не шла кругом. Ох какой я был дурак! Выдержанный дурак!..»