Семен Журахович - Шрам на сердце

Давно — со страхом — ждала, что заговорит о работе. Начнется новая нервотрепка.

— А может… — Знала, что тут нужна осторожность. — Может, отдохнешь? — Его реакцию пригасила успокаивающим: — Хоть год. Проживем: твоя пенсия, моя зарплата. Много ли нам надо?

— Не в этом дело, Оля. Дома меня тоска задушит. Силы возвращаются, в горшке, — стукнул себя по лбу, — кое-что есть. Думаю, людям понадобится. Теперь бы мне с Рубчаком посоветоваться.

— Я целую ночь не спала! — Дашковская прижимала к груди короткопалые руки с острыми наманикюренными ногтями и жалобно смотрела на Ольгу.

Увидев Дашковскую, которая ждала ее после рабочего дня, Ольга вздрогнула. Все, что было вчера — тревога за мужа, нервное напряжение и невысказанный и потому еще более жгучий гнев, — сжало ей грудь. Чувствовала, что не может скрыть в своем взгляде досады и даже неприязни. Так смотрят на чужого человека, который задерживает именно в ту минуту, когда спешишь по неотложному делу.

Высокая прическа и строгий темный костюм не делали Дашковскую осанистее или стройнее, хотя и несколько скрадывали ее полноту. Ольга обратила внимание на небрежно намазанные губы и синяки под глазами.

— Поверьте, целую ночь плакала…

Видно, и в самом деле у Дашковской была тяжелая ночь. «Жалуется так, будто я виновата», — подумала Ольга.

— Вера Ивановна! — все ж таки сочувственно отозвалась Ольга. — Что вы себе вбили в голову и делаете из этого трагедию. Михайло Андреевич еще полностью не выздоровел. Забываете, что он даже самого себя, меня, сына не узнавал. Забываете, что мне пришлось пережить. А вы… Ну не вспомнил вас пока что — вспомнит позднее. Зачем подталкивать? Нервировать другого и себе дергать нервы… Я же вас просила. Подождите еще немного.

— Верно, мне нечего ждать. Я поняла…

— Что вы поняли? — уже сердито крикнула Ольга. — Врачи сказали, что может пройти и год, пока…

Дашковская, сжав губы, покачала головой:

— Мне кажется, что он… Ольга Васильевна, прошу вас: выслушайте меня. Пройдем сюда.

Свернули на боковую улицу.

— Вы знаете, как я отношусь к Михайлу Андреевичу, как я уважаю его… — Дашковская прижала руки к жакету. — Поверьте, никому в жизни не делала зла. А тут… Разве я думала, что он так к этому отнесется? Это заседание… Оно меня преследует, точно кошмар. Но ведь большинство… Нас еще с пионерских лет воспитывали и учили, что решение большинства всегда правильное…

«Мамочки, она была пионеркой!» Ольга, пораженная, смотрела на тучную фигуру, и ей вдруг стало смешно.

— Как же я могла не прислушаться, если большинство поддержало те выводы, — взволнованно продолжала говорить Дашковская. — Выступил один авторитетный товарищ, другой… Я же в коллективе работаю! Есть отдельные ошибки, есть недобрые люди, однако же коллектив у нас здоровый. Как иначе? Я смотрела то на того, то на другого. А тут еще Михайло Андреевич вспыхнул и крикнул Найдичу: «Не смотрите в рот Ивану Ивановичу!..» Разве так можно? Найдич, конечно, мелкая фигура, но это бросает тень и на Ивана Ивановича. А тут еще Залозный… Выступил, сел рядом со мной и шепчет мне на ухо: «В общественных делах надо стать выше личных симпатий».

— Ну и что же вы волнуетесь? — холодно сказала Ольга. — Вы стали выше…

— Ольга Васильевна! — Дашковской не хватало воздуха. — Если б вы знали, как мне больно! — У нее задрожали губы, она выхватила из верхнего карманчика платочек и осторожно вытерла слезы.

— Успокойтесь. Я понимаю, как вам неприятно. — Голос Ольги зазвучал мягче, но она подчеркнуто заменила слово «больно» на «неприятно», закончив фразу уже про себя: «Это мне было больно, я пропадала, а для вас это — только очередное заседание…»

— Я знаю Михайло Андреевич честный, принципиальный человек, он столько сделал… Я бы хотела ему объяснить. Понимаете, сложилась такая обстановка…

— Какая обстановка? — сказала Ольга с жалостью и одновременно с раздражением. — Я не хочу, чтобы Михайла травмировали какими бы то ни было разговорами о том или каком-нибудь другом заседании. И сама не хочу слушать. Хватит! Мне ясно одно: кому-то он колол глаза, потому что не любил вранья, кому-то надо было поставить на его место своего человека… Забывал себя, семью на этих каналах. Под проливными дождями, под бешеными буранами, в африканскую жару — он, он, он… Месяцами болел желудком! — Ее саму уже душили слезы. — Разве он дорожил этим званием начальника сектора? Он жизнь отдавал работе. Так не могли ему сказать по-человечески: товарищ Сахновский, пора в отставку. Вот вам грамота, аплодисменты и вот дверь… Нет, надо было облить грязью. Надо было отобрать его должность вместе с душою. Так?

— Но ведь нас поправили, — пробормотала Дашковская.

— Ах поправили! — Ольга смотрела на круглое лицо Дашковской, на ее большие пухлые губы, на маленькие глазки, что часто-часто моргали, и чувствовала, как у нее нарастает не злость — омерзение. — Поправили ваш здоровый коллектив… Поправили, когда Сахновский погибал. Чудесно!

— Теперь я уже осознала! — вырвалось у Дашковской еще жалобнее.

— Ну и чудесно! На этом и покончим, — решительно сказала Ольга, бросив встревоженный взгляд на часы. — Я думаю, что для вас и еще кое-кого даже лучше, что Михайло чего-то не помнит. Он даже думает, что работал в «Каналстрое» двадцать лет назад.

— Вы знаете, вы знаете, — у Дашковской снова зазвенели слезы. — Ваш дом был для меня теплым приютом. Я с такой радостью шла…

— Приятно слышать, — сдержанно ответила Ольга, хоть ей хотелось крикнуть: «Этого бы уж могла и не говорить!»

— Я только хотела объяснить Михайлу Андреевичу, как теперь мне горько осознавать… — Дашковская моргнула неестественно черными веками, а тогда почти все, преобладающее большинство…

— О, господи! — воскликнула Ольга. — Простите, это неделикатно, но… Вы только не гневайтесь! Овца тоже тащится за всеми, хотя видит, что отара погружается в болото. Прошу прощения, я побежала… Михайло ждет. Всего доброго.

— Всего доброго, — тяжело вздохнула Дашковская.

Она увидела мужа еще издали. Сахновский стоял возле дома под пожелтевшим каштаном и, разглядывая что-то на земле, делал странные движения рукой, словно отталкивал кого-то.

Ольга испуганно рванулась вперед, но от внезапной слабости с трудом передвигала ноги.

Когда Сахновский обернулся, стайка воробьев вспорхнула на дерево.

— Воробьев подкармливаю, — сказал он, и, приглядевшись к ее побледневшему лицу, встревоженно спросил: — Что случилось? Почему ты такая?

— Устала, Михо…

— Почему задержалась?

— Понимаешь, пристала одна. Бабья исповедь… Наговорила семь мешков гречаной шерсти…

Сахновский усмехнулся.