Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Еще он частенько повторял: «Пигмеи! Дайте мне точку опоры, и я раскручу земной шар в обратном направлении! С помощью обычной ручки от патефона!»

ИЗ ОФИЦИАЛЬНОГО, НЫНЕ РАССЕКРЕЧЕННОГО ДОКУМЕНТА:

«М. Л. Бокэ (он же Боков, Быков, Пластенко, Аншеф), объявленный к Всесоюзному розыску, около трех месяцев проживал в городе Н. без прописки. След его был обнаружен случайно. Задержать не удалось. На виновных наложено взыскание».

Солнце садилось вкривь и вкось. В подъезде пахло кошками и щами. Дверки почтовых ящиков на лестничной площадке смахивали на двери камер. Мельком глянув на свой ящик, Сева увидел, как в нем что-то белело. «Опять повестка», — подумал он. Но повестки не было. Было письмо. Почерк был незнакомый, но Севе показалось, что в конверте запечатана дохлая крыса или нечто подобное. Все оказалось проще, он прочитал записку в пару строк:

«Посвящаю вам мадригал: «Первый раз такого стервеца обхитрила кроткая овца. Натали».

Автор откроет последнюю тайну — эти проникновенные стихи сочинил не поэтический терапевт, а начинающий адвокат. Терапевту было не до стихов. Наташа попеременно с бабушкой дежурила у постели больного.

Старый ратоборец неустанно утешал то внучку, то жену, а также медсестру, лечащего, дежурного, старшего и главного врачей. Он ободрял их как мог, заверяя, что чувствует себя сносно и ему с каждым часом становится не только лучше, но и веселей.

Он твердо считал, что должно же все образоваться к лучшему.

Ной был не в духе. «Ковчег» сильно качало. Кругом была вода. Красивая и невкусная морская вода. «Плоскодонка чертова, — ругался Ной, он же капитан-директор Староверов, — в океан бы тебя! Задавило бы волной, как вошь утюгом».

А ковчег плыл полегоньку, пофыркивал, зарываясь по ноздри в воду и бесстыдно оголяя корму. Конечно, в сравнении с библейским ковчегом и одна машина — клад, тем более что вторая тоже не бездействует, а работает исправно. Ее лошадиные силы в другой упряжке: с их помощью морозят рыбу в трюмах.

Ной сидел верхом на дубовой скамеечке-откидушке, как наездник, и без всякого удовольствия жевал корку хлеба. Если судить по внешности, то Ной в Нои не годился: росточком не вышел, ни бороды, ни брюха не имел, и нимба над лысиной не сияло. Диплом, опыт, плавательский стаж и прочие формальные атрибуты имелись. И даже историческая миссия перед лицом благодарного человечества совпадали. Ной из Библии спасал от всемирного потопа созданные богом живые твари, а новый Ной спасал план.

Если бы на библейском ковчеге не нашлось места для какого-нибудь пресмыкающегося, беда была невелика. Остались бы потомки без ужа или тритона. А если провалить квартальный план? Об этом даже помышлять было нельзя…

Говоря языком местной газеты: «Страна недополучила бы триста ящиков кильки». Дополучить эти триста ящиков можно было бы и в следующем квартале, который начинался через три дня, но где-то там, в каких-то клеточках и графах плана произойдут сейсмические смещения и грянет гром.

Ни один гром не грянул снизу. Он всегда катится сверху вниз и, благополучно пророкотав во всех кабинетах министерства, главка, базы и месткома, обрушивается только на голову Ноя. А Ной был не так уж могуч, чтобы изображать собой громоотвод. Ной был человеком, и все человеческое было ему не чуждо. Поэтому безо всякого сомнения он оттянул ручку машинного телеграфа на положение «Стоп». И сейчас же голос его, усиленный мегафоном, трубно известил: «Боцмана на брашпиль — якорь класть».

Старший механик «ковчега» Василий Иванович Медведев, едва перешагнув порог рулевой рубки, угодил в объятия Ноя. Обниматься им не было никаких причин, просто судно круто положило на борт, и, чтобы не покатиться по полу вслед за своей фуражкой, стармех придержался за плечи друга.

— Ты же хотел на базу, за хлебом идти? — спросил Медведев.

— Матрос Зиганшин, когда хлеба не было, сапогами в океане питался, а у нас еще вермишели два мешка есть, — без выражения ответил Ной.

— Оно так, — подытожил разговор механик и, стряхнув фуражку, почему-то вздохнул.

Отдав необходимые распоряжения, Ной спустился в каюту № 1 и, сняв ботинки и китель, прилег на полужесткий диванчик — положено спать человеку, даже если он Ной, хоть два часа за двое суток?

«Ковчег» швыряло. Ветер, набирая силу, завывал теперь так, что ему мог позавидовать Луи Армстронг — первая труба мира…

— Луи Армстронг? Ха, я смеюсь на вас! Мне смешно. Этот жалкий негр с Нового Света дудит на своей дудке, как пацан на свистушке… У нас был старпом — Микола Глык, мы с ним плавали у Тендровской косы. Это там, за Одессой, немножко справа. Микола? То был трубач. Капельмейстер доплачивал ему из своей зарплаты, чтобы он дудел трошки потише. Микола играл по праздникам в сводном оркестре. Как играл? Так играл, что от него шарахалась вся первомайская демонстрация. А ты мне Армстронг… Однажды Коля Глык гаркнул в пустую пивную кружку, и от нее осталась только ручка: звук — тело упругое. В другой раз он…

Выслушать до конца то, что рассказывает матрос-рулевой Крым Кубанский, практически невозможно. Обитатели кубрика это хорошо знают, и поэтому в него летит чей-то сапог: «Заткнись! Дай поспать…»

Крым на такое обращение не в обиде. Спустив ноги с верхней койки, он уже шепотом спрашивает у соседа:

— Митя, а в пуде сколько фунтов?

Матрос-обработчик первого класса Митя Кишечников без раздумья и интонации, как автомат, отвечающий время по телефону, бормочет:

— Фунт — четыреста граммов, — пуд — шестнадцать килограммов, в пуде — сорок фунтов.

— Силен, — поощрительно отзывается Крым и сейчас же задает второй вопрос: — А на пуд дури сколько надо соли, чтобы ее было незаметно?

Митя молчит, и Крым, поскучав без собеседников, тыкается носом в подушку.

Ной спит, старший механик Медведев, вернувшись в каюту, отрывает листок с календаря, по которому можно судить, что до конца квартала осталось три дня, и, прочитав на обороте кулинарный рецепт, тоже ложится спать. Уснул Митя Кишечников по прозвищу Пуд, сладко похрапывает Али Асадов, известный на «Орлане» под псевдонимом Ляля Черная, положив под щеку брезентовые рукавицы и притулившись спиной к теплой трубе, «добирает» на вахте боцман Антон Молчаливый, чутко дремлет в своей самой чистой на корабле каюте, удивительнейший из людей современности Артем Кипариди, а вот Крым не может уснуть. Ему приходит в голову какая-то мысль, и он вскакивает, натягивает тельняшку, прыгает в чужие сапоги и спешит на спардек, чтобы поделиться своей мыслью с Леонидом Игониным.

Игонин, вместе с вахтенными спрятавшись за штабелем ящиков, от ветра, держит банк. «Держит банк» — это значит имеет слово, рассказывает, врет, треплется — как желаете. Известно одно: если банк держит Игонин, то Крыму здесь делать нечего. Крым люто завидует радисту Игонину. Его грубые портовые хохмы и сомнительные остроты тают, как мороженое на сковороде, в сравнении с «беседами» Игонина.