Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

— Иди ты, брехло! — беззлобно отзывался Митя. — Ты сам работай больше, а то визжишь только!

— Я — брехло?! Ребята, за что он меня так? Я же при исполнении обязанностей. Я направляю, призываю и мобилизую вас личным примером…

Крым вскочил на металлический планширь, что было небезопасно при качке судна, и, балансируя на борту, выколачивал каблуками чечетку.

— Слезь, дурак! — приказал Шамран, — уронишься и утонешь. Сапоги выплывут, а сам на дно пойдешь.

— Я неутопаемый, — кричал Крым еще громче. — Шевелись! Люди-кони! Кони-звери!

Килька шла сияющим потоком. Выхваченная из зеленой, просвеченной лампами глубины, она переливалась самыми тончайшими оттенками перламутра. Рыба сыпалась в ящики, подпрыгивая и перевертываясь, искрясь и сверкая на лету, — будто ей тоже было очень весело.

— Килька и та пляшет, — восклицал Ляля. — Давай, люди-кони!

Боцман подошел и сказал Крыму, как в лоб выстрелил:

— Застебнись! Иди в трюм, там люди зашиваются, а ты пляшешь, клоун.

Но задор Крыма сделал свое дело — расшевелил всю команду. Ребята действительно работали слаженно, будто все их движения и действия были заранее согласованы. Ящики мелькали в руках парней, усталости они пока еще не испытывали.

Капитан с боцманом натянули фуфайки и пошли в морозильное отделение, где работали так же дружно. Впереди их, накинув фуфайку, прогрохотал каблуками Крым. Что там ни говори, но он был артельным парнем и азартным в работе, но в отличие от Мити и Шамрана, наплясавшись и наоравшись, он быстрее выдыхался. Или, как говорил боцман, у него весь пар в гудок уходил.

Ляля, подтаскивая ящики к бункеру, похвалялся:

— Вах! Какой рыба! Восторг — не рыба! Почти вся анчоусная, лупоглазки совсем нет. Это не рыба, это гидробарашек! — Ляля тоже был увлечен работой и старался во всю мочь.

Вышел на палубу и кок Артемыч. Он притащил бачок компота и самодельные галеты, сварганенные из лапши. Румяные, малость подслащенные, они весело захрустели на зубах у парней.

Это была хорошая ночь. Дельная, рабочая ночь. Рыбаки любили море, и море любило их. «Орлан» покачивался на спокойной, пологой зыби, не торчала на небе никчемная при лове кильки с помощью подводного электроосвещения луна, не хлестал шторм — побольше бы таких ночей. Впрочем, подобные ночи случались и во времена парусных походов, когда матросов звали мазурами и они собирались на баке покурить трубку и покалякать, — все дело в команде, а не в ночах.

У всех есть свои слабости. У старшего механика тоже: он не собирает марки, не болеет за местную футбольную команду, он любит париться. Он моется последним из команды и напускает в маленькую судовую баньку столько пара, что Ляля Черная тайком перекрывает вентиля: не ошпарился бы. Из бани Василий Иванович выходит именно ошпаренным. Намотав на шею полотенце, он сидит на корточках возле банной двери минут пять и приходит в себя. Потом, блаженно улыбаясь и никого не замечая, следует к себе в каюту.

Когда капитан без стука вошел в каюту старшего механика, он сидел в трусах и, сильно сопя, стриг ногти на ногах.

— Вася? Что за маникюр?

— После бани положено. И не маникюр — педикюр. Радист Игонин рассказывал, что в Китае у мандаринов была мода не стричь ногти, по четверти отпускали — я же не мандарин.

— Игонин и не такое рассказывает. Слушай, правда говорят, что он врач по образованию?

— Не знаю. Слышал от ребят такой треп, а сам не спрашивал. Вряд ли… Выгнали небось с третьего курса, вот и хвастает.

— Не похож он на хвастуна.

— Не похож.

— Я к нему, Вася, приглядываюсь. Нравится он мне.

— Ничего мужик. Болтает только много.

— Болтает. А слушать его интересно. Вчера в кают-компании такую лекцию толкнул, разинув рты слушали! Не похоже на болтуна…

— Не похоже, — согласился старший механик, натягивая штаны. — А ты позови его да расспроси…

— Вроде неловко. Допрос, что ли?

— Почему — допрос? Беседа… то да се, про жизнь, про прочее. Иди зови, у меня хранится НЗ. Посидим, потолкуем.

— Нарушим, что ли?

— Почему нарушим? Не нарушим, бутылка коньяка на троих…

Леонид Игонин в свободное от вахты время ходит в красивой спортивной куртке. Всегда выбрит, постоянно выдержан, приветлив, и все-таки даже весьма хамоватый Крым не хлопает его по плечу — побаивается.

Постучав, Игонин спросил:

— Вы вызывали меня, Василий Иванович?

— Садись. Спросить хочу. Как по-английски сухой закон называется?

— Прогэбишен.

— Вот решили с капитаном этот самый погреб-бишэн слегка нарушить.

— Я, Василий Иванович, не пью.

— Не пей — чокайся, надоест — выпьешь, с рюмку. Инфаркт не хватит…

Капитан принес дыню, каштанов и два соленых огурца.

— Во, вино и фрукты, каждому по вкусу.

Уютный человек Василий Иванович, все его медвежьими лапами так легко и непринужденно делается — позавидуешь. Гаечным ключом размером с локоть, как зубочисткой, орудует, рюмку взял и так ее ловко салфеткой вытер, что и официант не сумеет. Что бы он ни делал — все не спеша, по-домашнему, без психоза и дерганий.

Выпили по рюмке, поговорил об уловах, о беспорядках на базе, и, когда капитан без подходов спросил: «Правда, Леонид, что ты врач?» — Игонин улыбнулся.

— Вас интересуют перипетии моей жизни? Они просты и легко доказуемы. — Он задумался на секунду и с усмешкой, адресованной только к себе, продолжал: — Родился. Вырос. Не знал забот и нехваток. Мне, видите ли, повезло: мой папа — простой советский профессор, доктор наук, член Академии наук, член общества хирургов, еще какой-то член — словом, многочлен. Имеет завидное обеспечение, жену, сына и дочь. На жену с дочерью ему не повезло: мама — ужасная барахольщица, а Нелли — вся в нее. Только мама за пятьдесят пять лет вышла замуж один раз, а сестричка за двадцать пять лет — два раза.

Всю свою пылкую любовь папа расходовал на сына, и я рос, как обычный обеспеченный баловень. Окончил десятилетку, вполне прилично. Пожелал сдавать экзамены в Литературный институт и с успехом завалил их. Какой-то седовласый поэт сказал мне, что у меня есть, очевидно, способности, но какие-то странные, не понятные ему, и посоветовал изучать жизнь и быт современников.

Вернувшись домой, я сказал отцу: «Отец, дай мне денег на год жизни. Я хочу поездить по стране и изучить быт современников». Отец снял очки и как-то странно улыбнулся. Потом он долго протирал очки и попросил подождать, пока уйдут из дома мать с сестрой.

Как только они ушли, он полез зачем-то в старый чемодан. Я думал, он там прячет деньги, но он достал старую гимнастерку с зелеными петлицами и четырьмя красными треугольничками на них и протянул ее мне. У него немного тряслись руки. Когда у хирурга начинают трястись руки — это профессиональная трагедия. Но он сказал совсем спокойно: «На, Леонид, эту солдатскую рубаху. Спори петлицы и носи ее в своих путешествиях. Дело в том, сын, что мне в свое время в этой гимнастерке очень повезло. Видишь штопаный карман? Сюда попал осколок мины. Случилось так, что он пришел в соприкосновение с моей грудью под углом много меньшим чем прямой. Я получил царапину, а не разрыв сердечной сумки. Кстати, свое ремесло я начинал тоже в этой гимнастерке, начал с санинструктора, еще на финской…