Анатолий Петухов - Люди суземья

— Должен быть.

— Отчаливай. Поплыли!

— Домой, что ли?

— А как же?! Это тебе не шутка! — Василий Кирикович потряс рукой со злополучным крючком.

— Н-да... — Герман вздохнул: возвращаться с озера ему не хотелось. — Рыбы-то много наловил? — он привстал и заглянул в корзинку. — Ого! Десятка полтора будет. Молодцом!.. Значит, все-таки отчаливать?

— Конечно!

Василий Кирикович обрезал лесу, положил удочку на дно лодки, а руку с крючком положил на борт. Пока плыли до берега, он так и не пошевелил этой рукой, будто она была неживая.

Савельевич, босой, в белой рубахе навыпуск, сидел на завалинке — отдыхал.

— Чего же скоро воротились? — спросил он. — Али не клюет?

— Понимаешь, такая беда — крючок воткнулся! — и Василий Кирикович показал отцу руку.

— Дак выдери! Делов-то...

— Вот и будем сейчас доставать.

— Хирургией займемся, дедушка, хирургией!..

Старик проводил сына и внука долгим взглядом и недоуменно пожал плечами.

Вечер был тих и тепел. На озере штиль. В высоких березах не шелохнется ни один листок. И далеко слышно, как мирно перекликаются чайки.

«Ну и погодка! Будто специально для лодочной прогулки», — подумал Герман и направился к дому Маркеловых.

На нижней ступеньке крыльца, наслаждаясь покоем, курили самокрутки Иван и дед Митрий. Герман учтиво поздоровался с ними, спросил, дома ли Петр.

— Поди, поди, дома! — отозвался старик.

Герман поднялся на высокое крыльцо и в дверях неожиданно встретился с Катей. Была она в простеньком выгоревшем платьице, тесноватом и коротковатом, и в руке несла большое деревянное ведро. Легкое смятение успел он разглядеть в ее глубоких, с синевой, глазах и поспешно посторонился, уступая дорогу.

— Нет, нет, проходите! — сказала она.

Но Герман смотрел на смуглое, почти абрикосового цвета лицо девушки и будто не слышал ее.

— Ну проходите же! — громко повторила она.

— А и́че ми́да си́йжут, а́войньсу? [8] А сама что стоишь, полоротая? — бросил отец.

Катя шагнула на порог и, зардевшись, сбежала с крыльца.

Петр, примостившись на подоконнике, что-то писал, его младшая сестра, востроглазая голенастая Люська, сновала по избе — собирала ужин; возле печки грелся никелированный полуведерный самовар.

— Не стишки ли сочиняешь? — Герман панибратски хлопнул Петра по плечу.

— А, это ты?.. Нет, не стихи. Мыслишки кой-какие. Сейчас кончу.

Изба Маркеловых была разделена на две половины. Крашеный пол устлан домоткаными полосатыми дорожками, стены оклеены светло-зелеными обоями, окна и двери отсвечивали бледно-голубой эмалью. На передней стене, над срединным окном, красовались роскошные лосиные рога — Герман насчитал на них двадцать три отростка.

Но меблировка избы оставляла ощущение чего-то незавершенного, будто хозяева начали заменять устаревшие вещи новыми, но передумали. Были здесь и широкие старинные лавки вдоль стен, но были и современные полумягкие стулья с низенькими гнутыми спинками, и раздвижной, на поролоне, диван-кровать; рядом с громоздким посудным шкафом возле срединной стены сверкал стеклами и лаком сервант.

Особенно же Герман удивился, когда увидел в углу на треугольном столике магнитофон «Орбита».

— О, да у тебя музшкатулочка есть!

— Что? — Петр перехватил его взгляд. — А-а, есть...

— Покрутим?

— Для тебя, пожалуй, нет ничего интересного. Я вепсскую речь записываю. Сказки, предания, поверья...

Герман разочарованно присвистнул.

— Хочешь увековечить язык последних могикан?

— Последних — не последних, а через десять-пятнадцать лет будет поздно.

— Не велика потеря, — усмехнулся Герман.

— Как сказать, — Петр закрыл тетрадь, положил ее на магнитофон и взял в руки большой том в сером переплете. — Даже в этом новейшем академическом издании некоторые вепсские слова уже даны без перевода. Представляешь? Значения тех слов уже никто не знает.

— Можно посмотреть? — Герман взял книгу. — Ничего себе талмуд! — он уселся на диван поудобнее. — Никак не думал, что есть вепсский словарь.

Петр сел рядом с Германом.

— Вот я начал тебе говорить о словах. Но слова всетаки, худо-бедно, учтены, а как быть с топонимикой? Только в нашем крае десятки деревень, больше сотни озер, а сколько речек, ручьев, болот! И все это было названо. Да что озера — заливы, мысы, горушки, полянки, пожни, перекрестки дорог — всё имело названия.

— Понятно. И ты их записываешь.

— Да. Но что я знаю? Только вокруг своей Лахты. Сотую часть, не больше. Остальное бесповоротно утрачено. Разве не потеря для науки — такая брешь в топонимике? А иногда только по названиям удается ученым установить, какой народ осваивал землю. Ведь что получается, — увлекаясь, с жаром продолжал Петр. — Людям, которые когда-то опять будут здесь жить, — а я убежден, что Ким-ярь не останется на карте белым пятном! — снова придется окрещивать урочища, придумывать названия всем этим озерам, рекам, болотам...

— Когда люди уезжали отсюда, надо было им колышки поставить с табличками: деревня такая-то, озеро — такое...

Петр обиделся.

— Я думал, тебе интересно, а ты какую-то ерунду несешь!

— Но я пошутил! — засмеялся Герман. — Плохо я понимаю такие премудрости. Ты лучше скажи, на лодке кататься пойдем?

— Чаю попью, и пойдем.

— Вот и порядок.

В избу вошел Митрий. Увидев в руках Германа вепсский словарь, он хитровато прищурился, спросил:

— Не ладишь ли выучить?

— Ну что вы! Я только посмотреть.

— Дак ведь и я нарочно говорю, — добродушно признался старик и сел на лавку. — Погоди, вот с сеном управимся, дак и тебе веселее будет. С робятишками за ягодами ходить станешь, рыбу ловить, грибы собирать. На Муна-мяги Петька тебя сводит, там татарский хан похороненный...

На ужин собиралась вся семья. Прошмыгнул в кухню с пучком луковой травы белоголовый Колька, самый младший в семье, появились Иван и Нюра. Последней вошла Катя. Она вошла свободно, как хозяйка, без тени смущения на смуглом лице, и Герману показалось, что в избе сразу стало светлее.

Где-то она успела переодеться. Простенькое светло-голубое платье с закрытым воротом, перехваченное в талии узким пояском, было как раз впору и мягко облегало се. Катя прошла к столу, и на какой-то миг Герман ощутил своим лицом едва уловимое движение воздуха и тонкий аромат луговых цветов.

— Садись-ко, Герман, поужинай с нами, — сказала Нюра.

— Спасибо, я ужинал, — и не утерпел, еще раз скользнул взглядом по лицу Кати.

Темные, плавно изогнутые брови, аккуратный прямой нос, немного крупноватые, чуть вздутые губы — лицо как лицо, ничего особенного. Но в нем, как и во всей фигуре девушки, была непередаваемая скрытая прелесть, глубокое спокойствие и достоинство.