Анатолий Петухов - Люди суземья

В поездках бывало всякое: Люська попадала в бурю и в проливной дождь, не раз случалось, на дорогу выходил медведь, и тогда Орлик останавливался, прижав уши и нервно вздрагивая, и ждал, когда косолапый скроется с глаз, а потом стелющимся карьером пролетал место, где в воздухе еще держался леденящий лошадиную кровь звериный запах.

Было просто удивительно, как мог Орлик в такие мгновения настолько точно ощущать пространство, которое занимала припавшая к гриве Люська, что всегда благополучно проносил ее под нависшими над дорогой сучьями деревьев.

Изредка в пути встречались туристы — в последние годы они все чаще проникали в глухой ким-ярский край. Еще издали, заслышав людей, Орлик поднимал голову, начинал прясть ушами, а завидев, тонко и коротко ржал, будто приветствовал. Но мимо незнакомых всегда проходил широкой пружинящей рысью, готовый в любой миг перейти на галоп.

И вот теперь, когда Орлик неожиданно вскинул голову и запрядал ушами, Люська поняла, что впереди человек. Она подобрала поводья, плотнее уселась в седле, глубже просунула в стремена ноги. Орлик пошел быстрее и вдруг пронзительно и длинно заржал. Это было необычно. Люська смотрела во все глаза, но никого не видела.

«Уж не Мишка ли?» — пронзила радостная догадка. Она невольно сжала ногами бока мерина, пригнулась, и Орлик пошел в галоп.

По дороге навстречу действительно шел человек. И конечно же, это был Мишка, старший брат: высокая, немного сутуловатая фигура, неторопливая походка — по лесным дорогам и тропам он любил ходить медленно, неслышным охотничьим шагом; и ружье за плечами, и большой зеленый рюкзак...

Орлик, как вкопанный, стал перед Михаилом, коротко всхрапнул и ткнулся мягкими губами ему в плечо. Люська спрыгнула на землю.

Они не виделись год, но поздоровались сдержанно, со стороны могло бы показаться, даже холодно: такова была манера всех Маркеловых — здороваться и прощаться без поцелуев, объятий и восклицаний.

— В Саргу?

Люська кивнула.

— Ну, ну... Поезжай, — Михаил гладил ладонью морду Орлика. — Узнал!..

— Акак же!.. — Люська улыбнулась и потрепала мерина за гриву. — Ты рюкзак-то оставь здесь. Обратно поеду — привезу.

— Ладно. Дома все хорошо?

— Ага. Сенокосничаем.

— Дедко и бабка Тимошкины здоровы?

— Ой, бабка теперь бегом бегает! Даже дедко к нам приходил. У них ведь гости — Васька с сыном приехал.

— Васька?!. Смотри-ко ты... Конечно, старикам радость... А Туйко — на цепи?

— На цепи. Вот обрадуется-то!.. С ума сойдет. — Люська вскочила в седло. — Ну, я поеду.

— Поезжай, поезжай. Счастливо!..

Михаил скинул рюкзак, положил его на обочину и налегке тронулся дальше.

«Правду говорят — в родном краю каждый кустик согреет. Даже тут повезло!..» — думал он, широко и мягко ступая по заросшему проселку.

...В два часа пополудни показалась Кюндл-мяги — Гора Слез. Дорога, вынырнув из сырого приболотья, потянулась вверх, к лесной кромке, за которой угадывалась пустота ким-ярского раздолья.

Метко окрестили люди гору. Сколько саней и телег разбилось здесь! Сколько слез пролили подростки и бабенки, когда возвращались с подводами из Сарги и когда усталым лошадям не под силу оказывался крутой подъем!

Михаил лишь один раз ездил под извоз, это было в последний год перед объединением колхозов, во время зимних каникул, но на всю жизнь запомнил ту поездку. И теперь, поднимаясь в гору, он будто наяву слышал тяжелый храп лошадей, скрежет утрамбованного снега под подковами, визг полозьев и хлесткие удары кнутов по заиндевелым конским спинам.

Тогда обоз состоял из шести подвод, и именно у Михаила лошадь не выдержала, остановилась на миг, и воз тотчас заскользил вниз, увлекая изможденного коня.

Крики возниц, треск оглобли, ругань, слезы...

Еще перед войной собирались мужики сделать объездную дорогу, да не успели...

Справа, под горой, лежало озеро. Расплавленной лазурью разливалось оно — привольное, широкое, вековечное. И эта лазурь под легким ветром струилась и бесконечно текла, сверкая под солнцем, превращаясь в густую прозрачную синь. И казалось, что эта синь столь же глубока, как и небо, и в ней есть все на свете: и водяные, и кикиморы, и золотые рыбки, и тайные клады древних разбойников.

Зато с наветренной стороны озеро изумрудно сияло отражением высоких берегов. Там воздушно колыхались в мареве сизые увалы с темными деревеньками.

И всюду — тишина. Тишина такая, будто этот дивный простор — озеро, леса, увалы, все, что доступно глазу, — накрыт стеклянным колпаком, и потому не достигают сюда гудки пароходов с Ладоги, лязг трамваев из Ленинграда, грохот железных самосвалов с Чудринской дороги.

Мир красок, покоя и безлюдья представлялся настолько нетронуто первобытным, что Михаил не удивился бы, если б в эту минуту на озере вдруг появились долбленные челны с людьми, одетыми в звериные шкуры, с копьями и луками.

Он бы не испугался их — зачем пугаться предков? Он радостно приветствовал бы древних жителей на их родном языке, он попросился бы к ним в челн, сам набросил на плечи звериную полость, взял в руки копье и лук и был бы счастлив разделить участь первых поселенцев этого края...

Озеро манило, звало чистотой и прохладой вод, и Михаил не устоял перед соблазном. Как в детстве, на ходу содрал прилипшую к потному телу одежду, швырнул ее на песок и, дробя расплавленную лазурь, побежал по мелководью. Брызги, поднятые выше головы, радугой вспыхпули вокруг него.

Бежал, а потом брел до тех пор, пока вода не обняла тело. Тогда он раскинул руки, упал на спину и закрыл от наслаждения глаза.

Он лежал, подставив лицо солнцу, и волны нежно расчесывали его волосы, смывали с висков соленую слезу.

Ким-ярь узнало его. О, если б еще понять, что нашептывают у самого уха эти мягкие волны!.. Наверно, они рассказывают, как бережно носили на себе верткие и неустойчивые долбленки рыбаков, как убаюкивали на просторе влюбленных, как замирали вечерней порой под звуки гармошек, как поили и ублажали усталый деревенский люд в страдную пору и как осиротели, когда народ покинул здешние берега...

Тихо-тихо, чуть шевеля руками, Михаил плыл на спине и смотрел в небо. Он отдыхал. Ему казалось, что он мог бы покоиться на волнах бесконечно долго: день, неделю, месяц, а может, целую вечность...

Над головой проскользила ослепительно белая чайка. Были хорошо видны ее черные глаза.

— Здравствуй, чайка, вольная птица! — крикнул Михаил. — Люблю тебя и завидую тебе!..

— Кай-я!.. — отозвалась чайка и, сложив крылья, упала в воду. А когда взлетела, в ее клюве сверкнула пойманная рыбешка.

— Это что? Ты вот так попробуй! — и Михаил, перевернувшись через голову, нырнул в глубину.

Нижний слой обдал леденящим холодом. И сразу вспомнилось, что в этой воде два года назад утонул брат... Михаил тотчас всплыл и саженками устремился к берету. Прелесть и очарование озера мгновенно исчезли, оно вдруг представилось равнодушным и даже враждебным, захотелось скорей вырваться из его обманчиво нежных объятий и ощутить под ногами землю, которая лишена коварства и никогда не предаст. И еще подумалось, что у родного дома одиноко тоскует на цепи Туйко, который ждет не дождется своего хозяина...