Анатолий Петухов - Люди суземья

Михаил закурил новую сигарету.

— Жалко. Такой кусок земли пропадает!..

— Историю не поторопишь. Всему свое время.

Почувствовав, что разговор закончен, неслышно задвигалась по избе Акулина — начала накрывать стол к чаю. А Савельевич все еще сидел, не шелохнувишись, и с трепетным уважением и тайной робостью взирал на сына немигающим глазом. В эти минуты Василий Кирикович представлялся ему недосягаемо мудрым и таким большим человеком, что старик был готов усомниться: а правда ли, что это его, Кирика, сын?..

Чтобы не обидеть стариков отказом, Михаил все-таки сел к столу. С минуту он задумчиво смотрел, как Акулина разливает в стаканы крепкий пахучий чай, потом перевел взгляд на Василия Кириковича, невесело улыбнулся.

— Вот ведь как получилось в жизни!.. Не уехали мы отсюда в свое время, и теперь мне кажется, что я опоздал родиться...

— Ты сожалеешь, что вы остались здесь? — с сочувствием спросил Василий Кирикович.

— Не жалею, а так... Если бы мне было лет восемнадцать, когда началось переселение, я бы тоже уехал. Не обязательно в Хийм-ярь. Но уехал бы. И все получилось бы иначе. А я был мал и глуп. Мне даже интересно показалось, что из ребятишек мы остались в Ким-ярь одни. Свобода!.. Пойдешь на рыбалку, все заветные местечки — наши, ягоды и грибы в лесу — наши, ночные костры — тоже наши! Э, да что говорить!.. Мы пасли телят, ходили на сенокос, ловили рыбу, катались на Орлике... А после восьмого класса я собаку завел, охотой занялся. Три года до армии пролетели — моргнуть не успел: не жизнь — счастье!.. Только боком вышло. Теперь где ни живу, меня сюда тянет.

— Эдак, Мишенька, эдак! — подтвердила Акулина. — Родимая-то сторонка всегда любее.

Герману, который внимательно слушал весь этот разговор, тоже казалось, что он хорошо понимает Михаила, его душевное состояние. И он сказал:

— А ты оставайся здесь. Ваши-то живут...

— Живут... Только что я тут делать буду? Рассуждать просто, а на деле все сложнее и все не так, — Михаил вздохнул. — Я вот Петьке завидую. У него голова душой командует. Ему и пацаном здесь тесно было. Исходил все, посмотрел каждую озерушку, каждую деревеньку и успокоился. За книжки сел. Вольным был — вольным остался. Ему Ким-ярь каждую ночь сниться не будет.

— Видимо, твой брат сумел найти свой путь, — подытожил Василий Кирикович. — А ты его, этого пути, не нащупал. И сестра у тебя тоже не определилась?

— О ней-то что говорить!.. Катька — девка. Для нее все это, — Михаил сделал круговой жест рукой, — как молодой утке старое гнездовье. Куда замуж выйдет, там и будет вить гнездышко.

Василий Кирикович хотел было возразить, что для девушки выбор профессии еще более сложное и тонкое дело, чем для юноши, но промолчал: слишком уж примитивными и ограниченными представились ему рассуждения Михаила. Герману же такое сравнение показалось настолько грубым и обидным, что интерес к Михаилу мгновенно пропал, исчезло всякое желание продолжать разговор. Он сразу вспомнил, как дед Митрий говорил о Михаиле: «Ему дай на птичек да на зверушек глаза попялить...» — и заключил: чокнутый. А в голове застряло нелепое: Катька — утка, замуж выйдет — гнездышко совьет...

После долгого и трудного разговора с Василием Кириковичем Михаилу хотелось побыть одному, и он отправился по Сохтинской дороге в сторону кладбища. Для каждого мирянина эта дорога была первопутком жизни и последним земным путем. По этой же дороге, но уже мимо кладбища и церкви, на Сохту и еще дальше шел и ехал ким-ярский люд, покидая обжитую предками землю и надеясь на лучшую долю в новых местах.

У Михаила с проселком были связаны воспоминания о той светлой поре детства, когда появился Орлик и когда можно было галопом мчать мимо пустых домов и полей, не опасаясь, что кто-то грубо окликнет: «Чего попусту лошадь гоняешь, шельмец!..» С замиранием сердца проносился Мишка по гулкому мосту через широкий ручей Вилу-оя мимо таинственной водяной мельницы, где работал белый от мучной пыли и седины, похожий на колдуна, дед Семен, а потом шагом подъезжал к белокаменной церкви, привязывал лошадь к какой-нибудь могильной оградке и карабкался по прогнившим ступеням колокольни.

Оттуда, с высоты, открывался широкий вид на озеро, на деревни, лепившиеся по его берегам, и далеко был виден: синеющий лес, которому, казалось, нет ни конца, ни краю. И когда он смотрел на север, в сторону Сохты, думалось, что именно за тем лесом, далеко-далеко, живут сверстники. А он — здесь, и они не знают, что он смотрит сейчас в ту даль и вспоминает их. От этого становилось немножко грустно...

Мост через ручей был еще крепок: по нему два раза в год — весной и осенью — проходит откормочный гурт, и отец время от времени заменяет прогнившие бревна настила. Зато плотину вешние воды размыли начисто. Они подрыли фундамент мельницы, ставленной всем миром, и это высокое мрачное строение беспомощно накренилось, готовое вот-вот рухнуть. Михаил подумал, что, когда мельница обрушится, паводок унесет бревна в озеро, И долго они, эти кондовые смолистые бревна, будут плавать по Ким-ярь, перегоняемые волнами и ветром от берега к берегу, пока не наволгнут и не обрастут зеленым илом. Потом они затонут, их засосет в песок, а ручей опять станет таким, как лет триста назад, когда люди еще не умели ставить водяных мельниц...

На берегу мельничного пруда, возле самой плотины, белела в траве половина жернова — большущее каменное колесо, утеха былых ким-ярских силачей. Мальчишкой Михаил очень любил сидеть с удочкой на этом камне: Все мечтал выловить огромного окуня, который, по словам мельника, жил в омуте перед плотиной. Случалось, он вытаскивал с шестиметровой глубины такого горбача, что все ахали, и только мельник, поглаживая бороду, усмехался: «Не тот!.. Тот много больше!..»

Давно это было. Тайной осталось, шутил старый мельник над доверчивыми мальчишками или в самом деле в омуте жил окунь-великан, но для Михаила это место, около плотины, осталось тем заветным и памятным кусочком земли, о котором он не раз и не два вспоминал все эти годы.

Михаил постоял возле камня и пошел дальше. За мостом, на горушке, от дороги отвернула вправо, к церкви, широкая тропа.

Строгие линии храма четко пропечатывались на фоне темнохвойных кладбищенских елей. И. казалось, что древняя церковь и ее ровесники — многовековые ели взирают с высоты глазами предков. Но как взирают? Одобрительно, что он идет навестить последний их приют? Или равнодушно?

По мнению Михаила, предки никогда не были равнодушны к судьбам потомков. И, будь они живы, они недоуменно сожалели бы, что потомки не смогли устроить жизнь на уже освоенной земле...

Над ржавым куполом, как всегда, гомонили галки, а вокруг обезглавленной колокольни со свистом носились длиннокрылые верткие стрижи. Михаил полюбовался виражами стремительных птиц и тихо прошел вдоль белой стены к кладбищу.