Анатолий Петухов - Люди суземья

В густой и влажной тени елей, в глухой дремотной тишине, как вехи прошлого, серели кресты: резные, тонкой работы; струганые — из прочно сбитых брусков, и тяжелые, грубые — тесанные топором. В них вся история края.

Резные кресты самые древние. Их делали искусные мастера, которыми в прошлом широко славились заозерные деревни. Насквозь просмоленные, эти кресты десятилетиями не подвергались тлену. Но и над ними властно время, многие уже покосились и пали.

Когда перевелись в Ким-ярь умельцы-резчики, на смену резным крестам пришли брусчатые; их строгали и сбивали столяры и плотники. А тесанные топором появились в годы войны. Ничто новое их не сменило: топор был в каждой семье, и каждая женщина, не говоря о стариках, худо ли, хорошо ли, умела владеть им.

А сколько могил без крестов! На одних они сгнили, на других никогда не стояли. Эти могилы давно безвестны. Впрочем, кто придет сюда искать последний приют сородичей? Забываются детьми и здравствующие, а что говорить о мертвых?.. Михаил подавил вздох и направился на восточную окраину кладбища к могиле брата.

Рябинка, посаженная в головах покойного, принялась и источала тонкий аромат; у подножия креста лежала еще не засохшая сосновая ветвь, значит, всего несколько дней назад наведывался сюда кто-то из родных. Михаил опустился на могилку.

Сашка был моложе на семь лет. В раннем детстве он рос слабым и болезненным, когда же Михаил вернулся из армии, Сашка догонял ростом и силой Петра. Но запомнился он, запал в душу именно тем бледным и большеглазым, каким приходил когда-то на пастбище. Он всегда появлялся незаметно, будто вырастал из земли. Придет, сунет тонкую руку в карман штанов, вытащит пестрого жука, цветастый камушек или замысловато извитый корень и скажет: «Миш, гли, чего я нашел!..»

Михаил постоянно удивлялся редкой остроте его зрения, умению видеть вокруг такое, чего сразу и не заметишь. Как-то лежали они в траве возле разморенного жарою стада и смотрели в небо. И вдруг Сашка сказал:

— Миш, а тучки-то, как снежок, — тают. Вон там смотри, ма-ахонькая белая тучка! Видишь? — и тянул вверх слабую руку. — Вишь, тает... Во! Уже и нету. Одно небо осталось...

С тех пор Михаил любил подолгу смотреть на облака, наблюдая, как они истаивают в небесной глуби, и в такие минуты всегда вспоминал брата.

Вовек не забыть последнюю с Сашкой рыбалку на Вой-ярь, куда они ходили всего за месяц до Сашкиной смерти.

Была белая ночь. Блеклую ширь окоема украшали редкие, лишь самые крупные звезды. Горел костер, но казалось, что неяркий трепетный свет излучало все вокруг: озеро, острова, желтые стволы сосен на берегу, дымная от росы трава, замершие в безветрии листья деревьев. Перекликались кукушки, то ли между собой, то ли с эхом, сверчком нескончаемо верещал козодой, тихо повизгивал во сне Туйко. А братья молча лежали у костра и зачарованно смотрели на озеро.

Дивный простор открывался их взору. Недвижная вода, темная у берега, чуть дальше мягко голубела, затем голубизна переходила в светящуюся розовость, а где-то от средины и до противоположного берега озеро сияло золотистым разливом. Потом спустился легкий туман, дальний берег растаял, и озеро сомкнулось с зарею, охватившей всю северную половину неба. И почудилось, что никакого озера нет, а берег — не что иное, как край земли, за которым простирается сама небесная твердь. Сашка тихо сказал:

— Ты хочешь уехать... А как будешь жить без этого? Я бы не смог...

И Михаил почувствовал, что то был не минутный порыв под впечатлением белой ночи, а нечто большее, уже выстраданное братом-подростком. Он понял, что Сашку страшит будущая разлука с этой землей, как она страшила его самого, уже испытавшего на себе отрыв от родных мест... Что ж, теперь Сашка уже никогда не покинет эту землю...

Еще ни разу жизнь не ставила перед Михаилом столько сложных вопросов, как в этот приезд. До призыва в армию он вообще мало задумывался над будущим. Оно рисовалось ему просто: после демобилизации уедет в город, как уезжали все ким-ярские парни, тем же путем покинут Лахту младшие братья, разъедутся сестры; потом отец и мать выйдут на пенсию и переедут к кому-нибудь из детей — всё столь же естественно, как смена времен года.

Служба в армии, когда он впервые познал тоску по земле детства, хоть и поколебала этот взгляд, но не настолько, чтобы он изменил свое решение. Отсчитывая по календарю дни, оставшиеся до демобилизации, он мечтал о том, как приедет домой на побывку, как на утренних зорьках будет рыбачить на туманных озерах, уйдет с Туйком за глухарями на болото, а еще будет метать в стога пахучее сено и в ночную пору пасти телят. Так пройдет месяц, а потом — прощай, Ким-ярь, и здравствуй, Ленинград! Там уже начнется настоящая жизнь. И, оправдывая перед собой тот будущий отъезд, Михаил внушал себе, что постоянно жить в обезлюдевшем Ким-ярь, пусть прекрасном и дорогом сердцу, все-таки невозможно: неинтересно и перспектив никаких.

Но все оказалось сложнее. Город напоминал о Ким-ярь на каждом шагу. Слетит на тротуар воробей — и Михаилу вспоминается, что в Лахте воробьи выводили птенцов за резными наличниками окон, а на зиму обживали скворечни; увидит на берегу Невы мальчишку с удочкой — и сердце замрет от воспоминания, как ловил окуней у мельничной плотины; упавший к ногам желтый лист напоминал золотую пору, когда в Маслозерской согре поспевает брусника и из-под самых ног тяжело поднимаются на крыло взматеревшие глухари. А когда случалось видеть человека с собакой, в памяти тотчас всплывал Туйко, картины былых охот лепились друг на друга, и Михаил ходил, как сомнамбула, работа не шла на ум.

Вот тут-то и стали вкрадываться в душу первые сомнения: не ошибся ли, что устроился в городе, а может, лучше было уехать в то же Хийм-ярь, ведь чем-то увлекли, сманили земляков те места? И прежде чем приехать домой, Михаил все-таки побывал в Хийм-ярь, и та поездка свежа в памяти, будто он и сейчас еще там, а не дома.

Он видел широкие хийм-ярские поля, разметнувшиеся по сторонам великолепной шоссейки, видел дома — просторные, светлые, видел кирпичные постройки животноводческого комплекса, совхозные мастерские и гаражи и понял: здесь уже иная, современная жизнь.

Правда, ким-ярские старики скорбели о своих оставленных избенках, ударялись в сентиментальные воспоминания, тосковали по озерам. Создавалось впечатление, что до сих пор они живут прошлым, безвозвратно утраченным. Зато сверстники жили в настоящем. Они тоже помнили свои деревни и озера, помнили заветные места в том далеком лесном краю. Но все это для них не более как детство, которое ушло, как и положено ему уходить, когда наступает зрелость. Здесь у них были свои дома, работа, а у многих — семьи и дети, которые слыхом не слыхали о каком-то Ким-ярь. И Михаил впервые подумал о том, что сам он тоже не отстал бы от сверстников, если бы отец уехал из Лахты вместе со всеми...