Анатолий Петухов - Люди суземья

Каждый вечер он с нетерпением ждал, когда на улицу выйдет Катя, а она, оказывается, шьет для его деда и бабки одежду! Так кто же виноват в том, что она работает до полуночи, а то и дольше, и утром, не выспавшись, идет на сенокос? Сама, что ли? Или бабка? Какая чепуха! В том, что у стариков нет одежды, есть и его вина. Когда собирались в деревню и отец решил взять в подарок для деда шляпу, шарф и перчатки, а для бабки — мохеровый платок, он согласился, даже не то что согласился, а вообще не придал этому значения. А на что старику шляпа? На что перчатки?..

С запоздалым раскаянием думал Герман о том, что нужно было привезти деду хороших рубах, и костюм надо было ему купить, а бабке — платьев, разных, красивых, пусть бы теперь носила. А то одарили платком. Глупо!.. И самое досадное, что уже невозможно ничего исправить.

Но на этом мысли Германа не остановились. Он вдруг понял, что все, о чем думал и что хотел сказать Кате, разом рухнуло, потеряло опору. Хуже того, теперь он уже не сможет вот так, запросто, на глазах у всех подойти к Кате и попросить ее задержаться «на минутку» — стыдно! Ведь и Иван, и Нюра, и Петр всё знают. Они посылали Люську за материей, от них бабка носит продукты, они видят, что Катя шьет старикам одежду.

На какое-то мгновение Герману показалось, что круг замкнулся. Все пути встретиться с Катей отрезаны, и он сам невольно способствовал этому. Значит, опять ждать? Но сколько можно ждать! Сколько можно мучить себя этим ожиданием! Он вспомнил: через три дня праздник. И сенокос Маркеловы кончают. Что ж, раз все так обернулось, эти три дня он переживет. И вообще надо у самой Кати все узнать, расспросить...

И вдруг Германа осенило. Не надо ждать, не надо встречать Катю у Саргинской дороги — все можно сделать проще, легче, лучше: надо передать Кате записку. Конечно! Написать и отдать Кольке. Парнишка толковый, похоже, не из болтливых, он сделает!..

Спустя час с небольшим Герман уже сидел с Колькой у костра на берегу ручья. Стадо паслось возле устья; там же, стоя по колени в воде, удила рыбу Люська.

— А я так и знал, что ты придешь, — улыбаясь, говорил Колька и укладывал на горячие угли небольших окуньков.

— Почему — знал?

— Дак ведь тебе все равно делать нечего!

— А-а... Понятно. — Записка лежала в нагрудном кармане пиджака, но Герман медлил, присматриваясь к Кольке: можно ли ему довериться, не подведет ли? — Рыбу-то эту Люська поймала? — спросил он.

— Не, сам ловил. Вот тут‚— Колька кивнул на ручей. — Люська только счас начала удить.

— Что она у вас такая дикая? Прошлый раз я хотел с ней поговорить, а она молчит.

— Зато дома больше всех болтает.

— Вот как!.. А Катя? Она тоже любит поговорить?

— Дак она ведь большая.

— Значит, молчит?

— Не молчит, а так... Про работу да про всякое... — Колька сморщил нос и махнул рукой.

— Так и должно быть. Ей же много приходится работать.

— Зато она сама чего хочет, то и делает.

— Ну уж это ты загибаешь!

— А чего, правда! — Колька поднял на Германа наивные круглые глаза. — Мы с Люськой сколь просили у папки ночью телят пасти, дак он нам не дал, а Катька только сказала — и всё. Целую неделю пасла. Она и в Саргу ездит, когда захочет, и на косилке папка дает ей работать.

— Интересно!.. Разве ночью пасти — это хорошо?

— Еще бы!.. — Колька мечтательно вздохнул.

— Значит, ей неплохо живется?

— Она большая!..

Ему показалось, что Колька говорит о старшей сестре с оттенком то ли обиды, то ли зависти, и Герман спросил:

— Хоть и большая, но, я думаю, тебя не обижает?

— Катька-то? Дак ведь она — сестра!

— Разве сестра не может обижать?

— Как это?.. — Колька смущенно заулыбался. — Ведь я ей — брат!..

Чем дальше шел разговор, тем труднее Герман и Колька понимали друг друга. Уже были съедены окуньки, кроме трех, которых Колька отложил для Люськи, и в костер не раз приходилось подбрасывать хворост, а записка все еще лежала в кармане, и Герман решительно не знал, как приступить к тому главному, ради чего, собственно, он и пришел сюда. Сбитый с толку наивностью парнишки и его странными рассуждениями, он, наконец, задал прямой вопрос:

— Ты можешь хранить тайну?

Колька неопределенно пожал плечами.

— Ну хорошо. Вот ты сказал мне, что Катя шьет моим дедушке и бабушке одежду и просил меня никому не говорить об этом. И я не скажу. Потому что это — тайна, твоя и моя.

— Дак ведь это бабушка твоя не велела говорить! — захлопал глазами Колька.

— Ну бабушка. Все равно. Она не велела, а ты мне сказал.

— Дак ты сам спросил, чего Катька делает! Тогда нечего было и спрашивать, — Колька надулся, взял в руки прут и стал ковырять им в костре.

— Это верно. А если бы я не спросил, ты бы сказал?

— Я ведь не дурак!.. Чего спрашивал, я то и говорил.

— Понял, — Герман вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку и подал Кольке. — Можешь даже прочитать: от тебя секретов у меня нет.

— Была нужда! Отдам и все.

— Кому отдашь? — вздрогнул Герман.

— Катьке. Кому же еще! — и спрятал записку в карман выгоревших хлопчатобумажных штанов.

— Верно... В общем, ничего плохого в этой записке нет, но я бы все-таки хотел, чтобы о ней, кроме тебя и Кати, никто не знал.

— А кто спрашивать-то будет!

— Ладно. Договорились. Вечером я буду на крыльце, в случае чего — прибежишь. Хорошо?

Колька кивнул.

— Долго Люська удит, — помолчав, сказал Герман, — наверно, хочет много рыбы наловить. Ты бы позвал ее, а то окуни уж давно остыли.

— Она не придет.

— Почему?

— Она тебя видела.

— Странно. Что из того, что видела?

Колька опять взял в руки прут, пошевелил в костре сгребая обгоревшие концы хвороста в кучу ответил:

— Она тебя не любит.

Что-то кольнуло в груди Германа.

— Не любит? — переспросил он растерянно. — За что? Я, по-моему, не сделал ей ничего плохого.

Колька молчал, насупив белые брови.

— Нет, ты все-таки скажи: почему?

— Не знаю... Наверно, ничего не делаешь дак... И одеваешься, как в праздник.

— Ну и ну!.. — Герман смущенно улыбнулся. — А что мне, собственно, делать? И как я должен одеваться?

— Почем я знаю!.. — с заметным раздражением сказал Колька.

— Ну что ж... Раз не любит, ничего не поделаешь. Пойду, — и Герман встал. — А вечером все-таки я буду тебя ждать. Хорошо?

Колька не отозвался.

Выбирать удобный момент, чтобы передать записку с глазу на глаз, Колька не стал: вечером, когда вся семья в сборе, такой момент мог бы и не представиться. Он просто ушел в другую половину избы и позвал оттуда:

— Катька, иди-ко сюда!

— Чего тебе? — Катя приоткрыла дверь, но увидела, что брат трогает швейную машину, и быстро подошла к нему. — Ты что тут делаешь? Не крути ничего!

Колька молча подал записку. Катя открыла было рот что-то спросить, но встретилась глазами с братом, о чем-то догадалась, взяла бумажку и тут же развернула ее.