Аркадий Чернышевич - Затор на двадцатом

Когда Адам вошел в хату, доктор уже осматривал больную. Теща стояла над подушкой с ребенком и плакала. Тут же был и тесть. Адам почувствовал, что у него подкашиваются ноги и слабость подступает к сердцу.

— Ну что, доктор? — едва слышно спросил он.

Доктор развел руками:

— Поздно, мой дорогой. Если бы на несколько часов раньше…

Адам диким взглядом посмотрел на доктора, подскочил к нему.

— Ах ты! — крикнул он, задыхаясь от ярости. — Ты же четыре часа собирался.

Доктор отступил назад.

— Ты сумасшедший! — завизжал он испуганно. — Я не разрешу!

Адам будто прозрел. Разве один доктор виноват? А сколько пришлось стоять под дверью у эконома, потом в панской кухне, потом в конюшне! Всю ночь!.. И новая дума появилась у Адама. Кто не издевался над ним, над его родителями, над женой, над всеми, кто своими мозолями зарабатывает хлеб. И пан, и эконом, и каждый сопливый полициант, войт и доктор, каждый панский подпевала, сыровар… Все они виноваты, что его жизнь такая неудачная, никчемная, что умирает его жена, а ребенок, который только родился, уже сирота…

Адам не видел, как доктор вышмыгнул из хаты. Он подошел к Марьяне. Она словно ожидала его, открыла глаза, пыталась улыбнуться и слабой похудевшей рукой взяла его огромную руку и положила к себе на грудь. Он нагнулся и поцеловал ее в горячие губы.

— Адам, — прошептала она, — бог меня наказал… А ты… береги сына… Он твой, твой! Перед смертью тебе говорю…

— Марьяна… — едва прошептал Адам.

— Адам… миленький мой… полюби ты меня в последний раз…

Он осторожно обнял ее и прижал к себе.

Так она и умерла у него на руках.

После смерти Марьяны пусто и неуютно стало в каморке Адама. В первые дни его угнетала эта пустота. Он не замечал ни тестя, ни тещи, они для него не существовали. Ему нужна была Марьяна. Он привык видеть ее, озабоченную и испуганную, то у печи, то за прялкой, то у окна с иголкой в ловких руках. Только теперь он понял, какое страшное, непоправимое горе произошло в его жизни.

— Адам, ты будешь растить сына? — спросила теща.

Только теперь вспомнил Адам о маленьком и беспомощном существе, что лежало на койке. Глаза его блеснули радостью.

— Сына?

Он не знал, как ответить на этот вопрос. В самом деле, сможет он вырастить сына? Он как-то не думал об этом. Образ Марьяны, умирающей на его руках, заставил забыть на какое-то время о сыне.

— Сына? — повторил он.

— Мы заберем его, — сказала теща. — Через неделю окрестим. Как-нибудь вырастим… Поможешь кое-чем, Адам?

— Помогу…

Так Адам остался один.

Теперь он питался вместе с одинокими батраками в общей харчевне. Непривычной была для него такая жизнь. У него не поворачивался язык, чтоб сказать толстой кухарке Мальвине: «Налей еще», и он из-за стола выходил полуголодным.

Однажды Антось Сочивка, пахарь, заметил седину в черных как смоль волосах Адама. Адам не поверил и нахмурился. Он думал, что Антось шутит над ним. Но когда вошла толстая Мальвина и, взглянув на Адама как на какое-то чудо, воскликнула: «О, свенты пан буг! он же седой!» — Адам поверил. И подумал о себе с сожалением: «Поседел… было отчего».

Потянулись тягостные дни. Адам бы убежал куда глаза глядят, лишь бы не идти в эту проклятую харчевню. И он бы сделал это, если бы не волчий голод, который теперь никогда не покидал его.

Адам, заметив на себе любопытный взгляд соседа, подумал, что тот сравнивает его с сыроваром. Когда кто-нибудь начинал шептаться или усмехаться, Адам был уверен, что люди говорят о нем и сыроваре. Сыровар стоял на его дороге. Даже ребенка он вспоминал только тогда, когда на ум приходил этот прохвост. Этот третий, ненавистный чужак, стоял между ним и Марьяной даже после ее смерти.

Адам стал сторониться людей. Только с Антосем Сочивкой, своим одногодком, он мог говорить откровенно. Чувствовал, что тот понимает его состояние.

Однажды он шел с Антосем из конюшни. Темнело. В имении было мрачно и пустынно, как в тюремном дворе.

— Ты не слышал, Адам? — шепотом спросил Антось.

— Что?

— Говорят, война будет.

— А черт ее бери, — безразлично ответил Адам.

— Думаешь, тебя не возьмут?

— Пусть берут.

Адаму действительно было все равно. Он несколько месяцев был в уездном городе на военных сборах, и ему там понравилось. Сна, правда, не хватало, а харч был хороший.

— И панов прогонят, — озираясь, тихо сказал Антось.

— Ну?!

— Люди знают, что говорят.

Адам удивился. Не будет панов! Как там, в большом государстве, что верст за двадцать от имения, за восточной границей. Это его взволновало. Не будет панов! Значит, не будет и сыровара-мошенника, что всегда ходит в чистом костюме и носит в кармане оружие. Сыровар был для него врагом, злейшим, чем пан.

— Ты думаешь, я буду ждать, пока меня сцапают? — продолжал Антось. — Н-нет! За панов биться не пойду! Котомку на плечи — и в лес. Тебя тоже не минуют, Адам. А тебе… Кому, кому, а тебе, Адам, за панов биться… Пойдем со мной.

— Когда еще это начнется…

— Скоро начнется. Уже идет мобилизация. Доберутся и до нашей волости. Будь наготове.

Адам кивнул головой, хотя и не придал серьезного значения словам Антося.

Через несколько дней после этого разговора Адам однажды утром, как и обычно, пришел в харчевню. Там уже были все батраки, но сегодня они словно обезумели. Сбившись в кучу посреди харчевни, они о чем-то горячо спорили, и Адам понял, что произошло что-то необычное.

Он постоял немного, прислушиваясь к разговору, но так ничего и не понял. К нему подошел Антось Сочивка и взволнованно проговорил:

— Слышал, Адам? Война!

Он потряс Адама за руку и подмигнул: помни, мол, о чем мы говорили. Адам ничего не ответил.

Тот день был первым днем сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. «Война, — думал Адам. — А, лихо ее бери… Что мне до той войны…» В животе его было пусто, и он удивлялся, почему толстая Мальвина все еще не приготовила завтрак. Он даже рассердился на нее. «Из-за войны так и есть не надо, — рассуждал он. — Уже пора лошадей запрягать».

Он не вмешивался в общий разговор и все поглядывал на дверь, что вела на кухню. Но Мальвина вошла не из той двери. Она вошла со двора. «Значит, проклятая бочка и в кухне не была, — разозлился Адам. — Вот тебе и война…»

— Пани Мальвина! — весело крикнул ей Антось. — Сегодня, видать, вся работа коту под хвост?

— Ах! — Мальвина ухватилась руками за голову. — Ах, ах!.. Такое несчастье. Бедная пани сомлела… Пан места себе не находит… А тут еще пан Топерцер исчез.

— Какой Топерцер? — спросил Антось.

— Пан сыровар…

У Адама потемнело в глазах и заныла душа. Только теперь он понял, что все это время в его сердце жила лютая жажда мести, и она родилась не тогда, когда он встретился с сыроваром с глазу на глаз, а когда держал на руках умирающую Марьяну. «Исчез… — вертелось в его голове. — Выскользнул из рук…»