Матвей Осодоев - Зов

— Почему ты, мама, колхозную работу не любишь?

Мать замерла с поднятой на плечо тяпкой.

— Хочешь, кажется, чтоб я скорее в гроб легла? Иль и так я мало работаю?

— Надо ж, как все, — прошептала Дулмадай, уже не зная, что сказать матери.

— Кому надо?

— Всем…

— Заладила: «все», «всем»… Тебе что — не жалко матери? Отвечай!

— Все по-другому живут…

Ответила так и вдруг почувствовала: легкие у нее слова получаются, не то, как-то по-другому хотела она сказать матери. А эти слова — на ветер. Мать не поймет их.

А какие слова поймет она?

Кричит яростно мать:

— Снова-заново — «все»! Не я — «все» ей! Грею змейку на груди… Ух ты, холодная кровь!

Что-то еще, багровея лицом, гневно говорила мать, однако Дулмадай притиснула ладони к ушам: не слушать, не слушать!

Ходуном ходила в руках матери тяпка, с ее заточенного края срывались острые, как узкие ножи, солнечные посверки…

Тяпка в руках, идти нужно… Но Шаажан садится во дворе на бревнышки, хмурит брови, нет у нее ни к чему ни желания, ни охоты.

На Дулмадай досада?

Нет, пожалуй. Она желает Дулмадай лишь добра. Чтоб выросла та прилежной, послушной, трудолюбивой. Когда срок приспеет — можно будет отдать ее в жены самостоятельному человеку. Разве сама она в детстве имела хоть десятую долю того, что сейчас имеет Дулмадай? Смешно сравнивать!.. И пусть кто упрекнет, что она несправедлива к своей падчерице… нет, дочери! Конечно, дочери.

Дарима, женщина, родившая Дулмадай, бросила ее малюткой.

Каленым железом не выжжешь из нее, Шаажан, эту тайну. И Дулмадай, пока не вырастет, не узнает об этом…

А бывает, сорвется она, накричит на девочку — так кто из нас ангел? Кто?!

Кто когда-нибудь жалел ее, Шаажан?

Вот растревожилась, а в памяти всплывает пережитое.

…Промозглый осенний день. Мелкий дождь со снегом. Мерзнут ноги в раскисших от воды унтах. Десятилетняя Шаажан возвращается с поля, где собирала в сумку колоски, оставшиеся там после уборки. Их не так уж много, но за полдня колосков сто, а то и двести отыщешь, а это целая пригоршня зерна!

Невыносимо хочется есть. Чего-нибудь горячего б сейчас… Супа с мясом! Но они с мамой забыли, как пахнет мясо…

У крайних домов Шаажан встретила ровесников — Дариму с Мархаем. Дарима ходит по лужам, всем видно, что на ней замечательные резиновые боты — в их лакированную черноту можно смотреться, как в зеркало. Новые, только что куплены!

У Шаажан дух захватывает — такие сапоги! Никакая сырость им не страшна. Не то что ее унты — сморщенные, обтрепанные, каждый вечер их надо сушить на печке, терпеливо латать… Расползутся — где другие взять? Из чего сшить? А Дарима ничуть не боится за свои городские боты — лезет в самые глубокие места!

— Мне папка из Иркутска еще привезет! Еще что-нибудь купит… вот!

На Мархае тоже, как у нее, Шаажан, самодельные унты, но поновее. Не для луж обувка — а похвалиться чем-нибудь и Мархаю хочется. И он, размазывая рукавом сопли над губой, говорит девчонкам:

— Ха! Мне зато отец с фронта письмо прислал. Тыщу… нет, пять тыщ фашистов перестрелял он! Да! Вся грудь у него в орденах, вешать уже некуда. Приедет когда — некоторые ордена я буду носить…

Дарима и Мархай смотрят на нее, Шаажан: что она скажет? Они сказали — теперь ее черед.

Она прижала сумку с колосьями к груди и молчит. Острые иголки жгуче покалывают ноги, по всему телу мурашки — холодно!

— А ее отец в тюрьме, — хихикая, тянет слова Дарима и кривляется. — В тю-юрь-ме-е! Про-во-ро-вал-ся!

И вдруг неожиданно, с разбега, толкает ее, Шаажан, в лужу. Она падает. Лицо в грязных брызгах, с одежды ручейки стекают, колоски, покачиваясь, плавают поверх мутной воды…

— Дочь вора!

Мама, мама!

Но мама дома, лежит на кровати, укрытая всем теплым, что только нашлось у них, — она больна. Лежит она с тех пор, как милиционеры увели отца. Шаажан запомнились их винтовки на ремнях и то, как они, присев у стола, курили вместе с отцом, тихо разговаривали с ним, вроде бы даже смущенные тем, что им приходится арестовывать такого, как отец, человека, еще вчера уважаемого в аймаке председателя колхоза…

— Воровка! — Это уже сопливый Мархай кричит, кривляется, подражая Дариме, язык показывает.

Обида и ярость захлестывают ее, она должна рассчитаться за то, что стоит перед ними, будто мокрая курица, — с нее течет, а они смеются… Но вот они помчались от нее. Первым она настигает Мархая и бьет его, колотит замерзшими ручонками по круглому лицу, царапает его тугие щеки, — тот ревет на всю улицу! Дариму, свалив, тычет носом в грязь: вот тебе, вот! Та тоже, захлебываясь, ревет во весь голос, пока на выручку дочери не выбегает из дома мать. Толстая женщина хлещет Шаажан по щекам, вопит, что мерзкая девчонка такая ж «каторжница», как и отец, яблоко от яблони, известно, не далеко…

А когда согреется у огня, когда уйдет из ее худенького тела злая дрожь, позже она подсядет на постель к матери. Та положит к ней на голову свою легкую, истончавшую руку, будет гладить по волосам, станет успокаивать… «Потерпи, моя крошка, — голос у матери тихий, как бы пересохший, губы бледные, непослушные. — Потерпи… Не копи ненависти в груди — с нею тяжелее в жизни придется. Бурханы милостивы: большие начальники разберутся, что твоя отец не шибко виноват, — он и приедет к нам…» Мать была убеждена: отец пострадал из-за своего мягкого, доверчивого характера, его опутали нечестные люди, такие, как отец Даримы, — поили каждый день водкой и сами ставила колхозную печать, где им выгодно было… Если отец, как говорят, унес из общественной кассы тысячи — где они? Хоть и председателем состоял, а всего добра у них — ложки да плошки… Пришли после суда описывать — нечего! Один старый тулуп да ящик с плотницким инструментом… Выпивал, конечно, отец, вернее — пил, слабость такую имел — это правда…

А в доме, несмотря на то что печь затоплена, студено, из-под щелястой двери сквознячки по щербатым половицам пробегают, в углах от сырости плесень. Она идет во двор, рубит тяжелым топором неподатливый хворост. Топор ржавый, тупой, силенок у нее мало — ничего не получается… Большая рогатая ветка спружинила — и топор, отскочив, бьет ее обухом по колену. Больно-то как! Она ежится на холодном пронизывающем ветру и тихонечко скулит. Нога саднит, хочется есть. И… страшно: а вдруг мамка умрет? О-о-о… И ветер тоже скулит — о-о-о!.. Темно, ни огонька, ни одного живого звука. Война далеко, но и тут она. Рядом. Голодная. Долгая.

…Давно это было, а как вчера!

Шаажан потряхивает головой, чтобы отогнать тягостные видения тех дней, тех затяжных месяцев, тех бесконечных лет, — согнутым пальцем убирает слезы с глаз.

Как мечталось ей тогда жить в тепле, сытой, чтобы не просить у кого-то куска хлеба, а чтоб был всегда хлеб на собственном столе, сколько хочешь, и, главное, не чужой, а свой! Захолонуло ее сердце в ту пору, и оттаивает если — то медленно, радуясь, что наконец-то приблизилась она, к чему стремилась. Много теперь своего у нее. Ну, если не совсем много, как хочется, — однако есть!