Матвей Осодоев - Зов

Да что за год можно понять!

Семья-то их в улусе Улянгиртуй живет недавно. Неожиданно — для нее, Дулмадай, — переехали сюда из аймачного центра. Отец почему-то решил переменить работу в районной заготконторе на вот эту, новую — зоотехником в колхозе. Кричал тогда отец на мать, а она — удивительно было — молчала. «С твоими знакомыми, — кричал отец, — этими черными спекулянтами, чуть в тюрьму не сел… Хватит! К ним с добром, а они вон на что пошли — документы подделывать!..»

Дулмадай идет медленно и все оглядывается: подводы, всадники, пешие люди, в одиночку и группами, тянутся из улуса на луга… Посверкивают вскинутые вверх косы.

Как ей хочется туда, к людям, чтоб только не за свой высокий сплошной забор…

Утренняя синь рассасывалась, бледнела, а солнце росло и катилось по небу все выше и выше… Дрожали прозрачные капельки на траве, переливались радужным цветом.

Такие же росинки, маленькие, кругленькие, чистые, подрагивают на ресницах Дулмадай.

Когда они приехали в Улянгиртуй, правление колхоза выделило им старый пустовавший дом. Он стоял вдали от других, за неглубоким оврагом. Вокруг непроходимые заросли многолетнего бурьяна и жгучей крапивы. Еле-еле протоптали тропинку к общей дороге…

А матери понравилось. «Подальше от чужих глаз! — радовалась она. — Не очень-то со стороны увидишь, что у нас во дворе делается…»

На первых порах жила с ними бабушка, и, хоть неласкова была с ней мать, бабушка терпела. Наверно, из-за нее, Дулмадай. Молчала все. И вдруг сорвалась: «Совестно от людей, сын. Скоси-ка ты этот бурьян…»

«И то верно», — почесал в затылке отец; вышел во двор, снял с крюка косу… Ох, что тут поднялось! Мать выскочила на улицу, закричала: «Что ты надумал, Мархай?! Своего ума мало — у старухи занял? Иль перед этим чокнутым Буладом-бригадиром выставиться хочешь? Оставь все как есть, слышишь!..»

Отец постоял-постоял с косой в руках, плюнул себе под ноги, ушел в амбар, завалился там спать. И пока он спал в холодке — мать уже не сдерживалась. В уши Дулмадай летели ее злые крики: «Зажилась на свете, сына с пути сбивает, помощи никакой!» Дулмадай плакала.

Бабушка ничего не ответила матери — лишь морщинистое лицо ее еще больше ссохлось, стало с кулачок. Она завязала в платок свои вещи, поцеловала ее, Дулмадай, и ушла из дома. А Дулмадай все плакала. Рванулась было за бабушкой, да мать резанула криком: «Назад! Пусть у младшего сына поживет!»

Вот так было…

А бурьян и крапива уже чуть не по плечи взрослому человеку. В этих буйных зарослях спрячешься — никто не отыщет… Прибежал как-то Гарма: такая игра «в партизан» получилась — Бимба забыть никак не может. Мать увидела и заругалась: зачем Гарму к дому приваживаешь, нечего ему тут «глазеть», «вынюхивать», еще и Бимбу каким-нибудь глупостям научит… Но каким?

Печалясь, подходила Дулмадай к своему дому.

Из бурьяна с криком «Ур-ра!» выскочил Бимба. Прижался к ней, округлил черные, в мохнатых ресницах глаза, зашептал, как тайну:

— Дулмадай, мамка куда-то собирается… Побежали тогда в Улянгиртуй, к ребятам! Да? А откуда у тебя такой кнут? Дашь?

Она не успела ответить — мать, выглянув из окошка, строго прикрикнула:

— Бимба, от дома ни шагу!

Сердито блеснули в ушах матери золотые сережки…

Только переступила Дулмадай порог, мать кинулась расспрашивать: что видела, с кем говорила? Дулмадай молчала. Буркнула лишь, что ей работы не нашлось… Про слова бригадира говорить не стала. Что толку! Начнет мать ругаться: «Кормлю вас, обстирываю, себя не помню — все вам, неблагодарные! А тебе только б про мать что-нибудь плохое услышать…»

— Значит, не нашли тебе работы? А ты хорошо просила?

Дулмадай кивнула.

— Лучше надо было просить, — заворчала мать. — Знаешь ведь: отец один в колхозе работает… Одного заработка разве хватит на семью?.. Ну да ладно, пойду на огород: картошка сором заросла.

— Мне тоже? — с тоской глядела Дулмадай на мать.

— Да нет… тут управляйся.

И мать скрылась в чулане — переодеваться.

В это время послышалось лошадиное фырканье, треск ломаемого бурьяна… Дулмадай посмотрела в окно, крикнула, задыхаясь:

— Булад Харинаевич к нам!

— О… бурханы! — мать метнулась в спальню. — Скажи ему: мама болеет! Лежит!..

Дулмадай вышла на крыльцо.

— Позови мать сюда. — Бригадир оставался в седле. Его руки, лежавшие на седельной луке, были в застарелых ссадинах, порезах, несмываемых пятнах мазута…

Дулмадай не забыла наказа матери, но как ей не хотелось обманывать. Просто язык не поворачивался солгать…

— Зайдите в дом, там поговорите, — потупилась она.

Булад Харинаевич спешился, шагнул вслед за ней в дверь…

Мать лежала на кровати, укрывшись ватным одеялом, с мокрым полотенцем на лбу. Можно было подумать, что ее действительно свалила злая болезнь… Но, кажется, бригадир особенно не удивился. Потоптавшись посреди комнаты, он досадливо бросил:

— Любая хворь излечима, только совесть была б здоровой! Горячее время у нас, а вы, как всегда, в стороне!..

Шел к коню с тяжелым закаменелым лицом.

Мать проследила из окна, пока широкая, покачивающаяся спина бригадира не исчезла из вида, и встала с кровати.

— Привязался, — проворчала она. — Где сядет, там и слезет… Не на ту напал! Пусть свою жену пошлет в поле!

У Дулмадай щеки пылали…

— Мама, — тихо сказала она. — Тетя Дулма со всеми вместе на луга поехала. Я сама видела.

Мать, нахмурясь, промолчала.

Ох, как горько было Дулмадай: почему мама учит ее и Бимбу не врать — а сама обманывает? Для колхоза — больная, а на своем огороде работать — можно… Булада Харинаевича терпеть не может, а все в улусе уважают его, говорят, что он человек справедливый… И потом, никто не бывает у них в доме! Лишь иногда вечером, а то и в полночь наведываются гости из аймачного центра, пьют водку. Мать тогда меняется. Закуски для них не жалеет. Раскраснеется вся… А разговоры все об одном и том же: где и как выгоднее продать мясо, куда сбыть зерно…

— Мама, почему…

— Не до твоих мне «почемуков»! Отец как появится — пусть тоже на огород идет. И Бимбу пускай с собой захватит…

— А я?

— Дом, по-твоему, без присмотра можно оставить? За цыплятами поглядывай, свиней накорми. За Бимбой глаз да глаз нужен!

Бимба вбежал в комнату, подозрительно посмотрел на них, звонко — с обидой в голосе — вскрикнул:

— Ты зачем Дулмадай ругаешь?

— Что ты, сыночек, мы о делах с ней… советуемся! Вот глупенький… сладенький мой!

Она прижала Бимбу к себе, ласково поцеловала его в стриженую макушку. Бимба снова исчез в бурьянных зарослях. Мать, разыскав в амбаре тяпку, уже уходила. Вдруг Дулмадай, словно ныряя в холодную воду, тщетно стараясь унять внезапную дрожь, крикнула: