Матвей Осодоев - Зов

— Тебе, дочка, и бабушке Янжиме передай — сегодня наше колхозное спасибо!..

Возвращалась Дулмадай в улус — играл для нее чудесный оркестр! Музыка, музыка… Она, чудилось, плыла отовсюду.

А потом догнал верхом Гарма, предложил искупаться.

Свернули к Ардаю, долго плескались в этом теплом и мелком — по колено — ручье.

— Твоего лохматого щенка наш Бимба взял, — сказала она Гарме.

— Да? — Он прыгал на одной ноге, вытряхивал из уха воду.

И хоть Гарма ясно услышал, что щенка взял Бимба и ей, подумать, этот щенок ни к чему, он, искоса взглянув на нес, быстро проговорил:

— А мне для тебя ничего не жалко!

Вскочил на своего Гнедого и помчался туда, к скирдам…

А для Дулмадай волшебный оркестр заиграл еще громче.

Сколько веревочке ни виться, а конец когда-нибудь объявится. Однажды на рассвете отец не нашел коров в поле — расстроенный вернулся ни с чем.

— Там кругом следы подков, — мрачно сказал он матери. — А что, если в колхозе заметили потраву, заметили, что растет она изо дня в день, — да караульщика на ночь выслали? Караульщик и загнал наших коров, запер под замок… А? Вот позор-то на мою голову! И ведь предупреждал же тебя… Что теперь?

У матери по лицу тоже тревога пробежала, однако она постаралась по-своему успокоить отца:

— Сразу ж — загнали! Перепугался! Сейчас Дулмадай побежит, поищет… А у тебя чуть что — руки трясутся, душа как у зайца, в пятки уходит… Хуже бабы!

— Хуже, — закричал отец, — хуже! Это ты права! Люди уже глаза колют…

— Ты слушай больше!

— Уши не зажмешь… А вот сегодня как раз собрание, и если коров загнали — что на нем отвечу?! И ведь все ты, ты! Давай, давай, давай… а сколько ни давай — мало!.. На собрании, между прочим, секретарь райкома будет.

— Чем кричать — вместе с Дулмадай снова на поле сходи. Может, в овраге где…

— Некогда мне. С ветврачом в отару едем… Клещ у овец появился.

Тут взвилась мать:

— Отара-мытара! А если твоих собственных коров волки за ночь сожрали?!

— Было б лучше, — яростно сверкнул глазами отец и, выходя, так сильно хлопнул дверью, что со стены сорвалась рамка с фотографиями, а на своей кровати испуганно подскочил Бимба, тараща сонные непонимающие глаза.

Мать подняла рамку с пола. Стекло треснуло, разбежались по нему белые лучики. Особенно густо закрыли они любимый семейный фотоснимок: молодая мать Шаажан с грудной девочкой на руках и молодой отец Мархай, одетый в солдатскую гимнастерку без погон. Он тогда, после армии, учился в техникуме, Дулмадай знает, что в ту пору семья жила на маленькую отцовскую стипендию — оттого на фото отец и мать худющие, скуластые, в чем только душа держится… А она, Дулмадай, на этом снимке не больше зимней рукавицы!

Мать с сожалением провела кончиками пальцев по разбившемуся стеклу, посмотрела в окно, однако отца уже не было видно; сказала задумчиво — не Дулмадай, себе самой, скорее:

— Что это с ним последнее время? Не пойму…

В улусе — было слышно — мычали коровы. Пастух собирал стадо.

— Что ж ты, Дулмадай! — встрепенулась мать. — Беги, ищи… живей!

На улице прохладно — дует ветер с гор. Сизая дымка, как невесомый прозрачный полог, накрывает землю.

Надо взбежать на взгорок, спуститься вниз, и там, за кустами, расстилается пшеничное поле, а возле него клин овса… Где-то тут, в низине, паслись их коровы…

Нет, не видно их…

Сверху золотым дождем неожиданно брызнул солнечный свет. Как по команде, защебетали птицы. Новый день входил в силу.

Дулмадай подумала, что все меньше времени остается до школьных занятий. Бимбу снова увезут в интернат, начнутся дожди, потом снег… Она пойдет снова в школу. В школе хорошо — там всегда светло, чисто, весело, интересно. С учителем они поедут в соседние улусы — за новыми сказками…

Задумавшись, Дулмадай медленно брела вдоль кустарника, и, когда за ее спиной громко фыркнул конь, она от неожиданности ойкнула, метнулась в сторону.

— Не пугайся, — сказал ей Булад Харинаевич. — Коров ищешь?

Она, покраснев, наклонила голову.

— Не ищи. На конюшне коровы у старого Балдана…

Бригадир слез с коня, сильно потер ладонью надбровья, потряс головой — глаза у него были воспаленные, с красными прожилками, невыспавшиеся. Да и высыпается ли он когда-нибудь? Если только зимой… В страдное летнее время — с зари до темна в седле.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Они вместе подошли к краю хлебного поля, и Дулмадай сразу же увидела, что все оно в плешинах, много пшеницы затоптано, по ней там и тут пролегли дорожки — стебли спутаны и поломаны… И всюду — коровьи лепешки. Не кабаны из леса приходили — это коровы!

Молча постояли и у овсяного поля. Та же печальная картина! У Дулмадай от стыда дыхание перехватило… Сквозь землю б провалиться.

Так же, ни слова не говоря друг другу, они возвращались отсюда. Булад Харинаевич вел за повод своего рыжего коня, а она тащилась следом за ним. Оглянувшись, бригадир спросил:

— Дома, дочка, кто?

— Баабай к чабанам уехал… мама.

Мать в этот час кормила свиней — заметила их поздно, когда они вошли во двор.

— Ревматизм замучил, поясницу не разогнуть, — запричитала она, проворно закрывая на засов дверь свинарника. — Какие еще мои годы, а здоровья совсем нет… Здравствуй, Булад Харинаевич. Согнуло вот всю…

— Давайте обойдемся без спектакля, — недобро усмехнулся бригадир. — Прекратите, пожалуйста, представление…

— Не своя боль — не жалит! — уже с вызовом сказала мать. — Тебе б самому такое представление! В детстве, в войну, началось у меня…

— Все мы помним войну…

— Моего отца тогда понапрасну осудили… за чужие проделки страдал. Мне ли забыть! Я…

— Не знаю, да и не об этом сейчас речь, — прервал Булад Харинаевич. — Я хочу…

— А ты не груби! — пошла в наступление мать, передразнила: — «Хочу»! Мало ли что ты хочешь! Не на колхозном дворе — на моем, однако… Не распоряжайся!

— Дочери бы постыдились… ребенок же, — заметил бригадир.

Нужно было б уйти, чтобы не видеть и не слышать все это, но словно чугунные стали у Дулмадай ноги — шагу не ступить. Мелкая противная дрожь колотила тело. «Как же так можно?» — думала она про мать. А перед глазами, не уходя, стояло только что виденное — загубленная пшеница на поле, ее колосья и тяжелые метелки овса, втоптанные копытами в землю… Скоро убирать — а это, считай, уже потеряно…

— Почему коров на поле пускаете? — Бригадир старался говорить спокойно, однако в голосе клокотал гнев. — Ваша корысть дорого обходится колхозу… Будете платить штраф… да-да! Сегодня, кстати, на собрании решили вопрос об излишках скота в личном пользовании… о нарушении существующих постановлений на этот счет… Целая животноводческая ферма на дому — оттого и в колхозе не работаете!