Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Тебеньков слушал его, едва успевая уразумевать, о чем речь, а Енсен болтал и болтал, пока не показалась впереди громада атомного крейсера, окутанная понизу пеной и туманом. Енсен замолк, отошел поближе к окну, выдувая меж тем губами какой-то ритмовый мотивчик, и долго стоял, глядя на приближающийся корабль, пока Тебеньков не окликнул его, чтобы он перевел авторулевой на новый курс, поскольку подходили к точке поворота, а детина-помощник с мостика исчез.

Плавучая скала слилась позади с берегами и морем, отбойная волна от нее ощутимо стукнула в скулу и прокатилась по борту «Леди Зэт», и Енсен сказал, снова широко улыбаясь:

— Хорошая игрушка!.. Я надеюсь, пайлот, меня поставят к причалу без промедления? На борту — баранина. Как видите, и мы помогаем вам!..

— Хо, совершенно бескорыстно, абсолютно безвозмездно и уж совсем невыгодно для себя… Вы ведь ничего не имеете на этом?

— Ах, пайлот, конечно, я частный предприниматель, хотя и моряк. Вы давно были в Северном море? Чертовски много нефтяных вышек, невозможно плавать! У вас тоже скоро так будет, я слышал? А что пайлот думает о проблеме цветных «гастарбайтеров» и вообще о разжижении Европы цветными? USSR не имеет такой проблемы? Как! Тогда, может быть, по глотку «Белой лошади» за отсутствие проблем? Как! А кофе? А кофе с лучшим в мире — не спорьте! — датским молоком?! Вы меня просто обижаете, пайлот!..

Тебеньков, проклиная себя за уступчивость, все же сумел отказаться от виски и кофе, однако консервированного (а словно бы совершенно свежего) датского молока выпил, и даже две банки, протерев их предварительно носовым платком.

Енсен, как и полагается, развел виски содовой, отпил глоток, поставил стакан и снова широко улыбнулся. Радость клокотала в нем.

Что думает пайлот об этих маршах мира? Он, Енсен, только что видел один из них, скандинавский. Чудовищно! «Першинги» — да, «першинги» — нет! Где эти люди находят время? Очевидно, все они — бездельники. Мир — это бизнес, но бизнес — это наличие времени для него. Ага, он, Енсен, догадывается: марши — это шоу, это политическая реклама. Неплохо, неплохо. Так как же понимает пайлот проблемы мира?

— У меня родители погибли в прошлую войну, и меня вырастило наше государство, — ответил Тебеньков, отходя от Енсена к локатору, хотя, в общем-то, нужды в том не было: туман поднимался, открывая берега, и помощник Енсена вел прокладку, скрупулезно отмечая позицию «Леди Зэт» на карте.

— О, тогда с вами бесполезно говорить, пайлот! — расхохотался Енсен. — Простите… Кажется, я перешел черту дозволенного…

Тебеньков пожал плечами: обычно разговоры на мостике ограничивались новостями навигации, морскими — по большей части — анекдотами или информацией о погрузке-разгрузке и наличии развлечений в порту. Весельчаку Енсену хотелось чего-то большего. Что же — да здравствует датское (лучшее в мире!) молоко!

Домой Тебеньков добрался только утром, хотя проблем с «Леди Зэт» не возникло: еще на подходе к причалу они увидели тепловоз, подававший на подкрановые пути тройку рефрижераторных вагонов, так что частный предприниматель Енсен, потирая ручки, сказал: «Вери велл». Опять же как частный предприниматель он предложил Тебенькову не брать буксира для швартовки (излишние расходы!) и уже как моряк полностью был швартовкой, произведенной Тебеньковым, удовлетворен. (А чего, спрашивается, не швартоваться без буксира, если «Леди Зэт» имела хотя и не очень сильное, но вполне для ее тоннажа приличное носовое подруливающее устройство?)

Снова речь зашла о рюмке «Белой лошади», но Тебеньков, на некоторое удивление и самому себе, был тверд, и тогда, прощаясь в каюте, словно бы раздосадованный, Енсен вытащил из холодильника и с грохотом выставил на стол перед Тебеньковым дюжину разноцветных банок с консервированным (тоже — лучшим в мире?) датским пивом и консервированным — на выбор — молоком.

Тебеньков чокнулся с Енсеном банкою молока, сунул ее в карман плаща и откланялся, надо полагать, оставив гостеприимного Енсена в большом недоумении относительно сугубо специфических (морских) качеств мурманских лоцманов…

Работы для подвахты в принципе больше не было, разве что зарегистрировать квитанцию на лоцманские сборы, однако там, где давеча желтел листок от Евгении Николаевны Пановой, лежал теперь голубенький бланк служебного распоряжения, и Тебеньков узнал твердый почерк Буки Букиевича Сверкалова:

«Г. Г.! (Такая у Сверкалова была манера обращения.)

К началу рабочего дня я должен иметь от Вас объяснительную записку по «Фаэтоносу», т. к. капитан имеет претензии к лоцманам».

Тебеньков чертыхнулся, сел за стол, достал бумагу и добросовестно, будто составляя лоцию, описал обстановку на мостике грека, как он, Тебеньков, ее реально наблюдал. Затем ему стало жаль экспрессивного фаэтоновского капитана, и он спрятал исписанные листки за обертку регистрационного журнала и на обороте сверкаловского бланка написал:

«Не успел на «Фаэтоносе» отдать ни одной команды, т. к, по распоряжению и. о. с. л. Подосиновикова В. В. убыл на «Комету».

Пока он пешком, чтоб не толкаться локтями с утренним народом, добирался до дому, жена успела уйти на работу, и дверь открыла теща Раиса Ивановна. В тот же момент, словно бы вызванный тебеньковским звонком, появился на площадке сосед-пенсионер Иван Кириллыч в обычном своем утреннем тренировочном костюме и кроссовках «Адидас». Пожимая ладонь Тебенькова обеими руками, он спросил, строго глядя сквозь очки:

— Как обстановка?

— Приближенная к боевой, но — стоим!

— Добро! — ответствовал Иван Кириллыч и заспешил вниз по лестнице; дужки очков на затылке Ивана Кириллыча действительно стягивала резинка, чего, вообще-то, Тебеньков ранее не замечал.

Дома, посмотрев (на фотографии) в ясные Ромушкины глаза, Тебеньков вдруг устыдился:

— Однако слабак ты, Гаврило! Чего, спрашивается, объяснительную за обложку прятал? Чтоб Сверкалова подразнить? Все равно ведь ее вытаскивать придется, если «Фаэтонос» на лоцманов бочку катит. И прежде всего нужно будет Славку Подосиновикова выше всяких подозрений, как жену Цезаря, ставить, ибо лоцмана — товарищи суть!

После чего Тебеньков легонько щелкнул Ромушку по носу, на глазах у изумленной тещи налил себе стакан водки, выпил, закусил куском черного хлеба с венгерским шпигом и сказал:

— Я, Рай Иванна, телефон отключу и спать лягу. Разбудите меня, пожалуйста, в четыре часа, мне еще получку получить и на ДНД надо…

Диван шарахнулся под ним, как конь под Тарасом Бульбой, и, уже засыпая, Тебеньков услышал выговаривание старых настенных часов:

— Вот так! Вот так. Вот так. Вот так…