Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

1984

— Сила. И любовь женщины, — сказал Толик Лавренюк. — Да, любовь женщины и сила. А что же еще?

Он жестко раздавил сигарету в пепельнице, еще не набитой доверху окурками, и непринужденно поднялся:

— Вася, можно, мы станцуем на радостях? А? Прошу вас, Любочка!

Он повел ее в круг, бережно идя сбоку и чуть сзади и придерживая за локоток.

Вася Шурухин, улыбаясь, смотрел им вслед. Любаша шла, оглядываясь, тоже улыбаясь, и ее бежевое платье светилось в сером воздухе зала.

Вася поймал Любин взгляд, взял фужер, поднял его над столом, потом, прищурясь, стал смотреть на них с Толиком через тонкие хрустальные стенки.

На стенках бегали блики от потолочных ламп, светилось Любашино платье, светилась Любашина улыбка, когда она взглядывала на него через высокое и твердое Толькино плечо.

И вообще музыканты играли неплохо.

Танец кончился, начался другой. Толик помахал рукой, и они с Любашей остались в кругу еще на один раз. Вася опустил фужер, танцующие женщины оглядывались на Толика с Любашей. Но Вася не завидовал Толику; он знал, что Любаша, когда прибежит обратно, скажет, что теперь танцевать будет только с ним, со своим Васей. Это уж точно. Будет танцевать танго и поглаживать его черствые пальцы, осторожно ощупывать края порезов и ссадин. М-да, пальчики не отшлифуешь, хоть год пемзой работай.

Вася разрезал ногтем кожуру апельсина, стал чистить его. Когда Любаша вернулась на место, апельсин в звездчатых лепестках оранжевой кожуры уже теплел на ее тарелке.

— Ну, Васек, ты успехи делаешь. Когда это ты так настропалился? — спросил Толик, кивая на апельсин. — Силен, рыбак!

Любаша засмеялась:

— Дед Серега его тоже так зовет, никогда по имени не кличет. — Потом она наклонилась к Васе: — Знаешь, я теперь только с тобой танцевать буду. Давай, Васенька, да?

Вася пожал под скатертью ее руку.

— Только ты закусывай лучше, Вася.

Толик уже наливал:

— Ну, еще по одной, компаньерос. С возвращением тебя, Васек!

— Сколько же можно за возвращение? Я уж сколько тут!

— Третий день, — ответила Люба, — навалом… И чего это ты сегодня такой странный?

— Ты чего, своего мужика не знаешь?

— Да ладно вам. Выпили, что ли? Будь, Люба!

Любаша пила мелкими глотками, как зверек. Волосы вздрагивали у открытой шеи. Ну, а Толик всегда пил — в один хлебок.

Тепло разливалось по телу, и блаженная тяжесть вдавливала в стул. Сиди, рыбак, ноги вытяни поудобнее, закури с другом, смотри на свою женщину, как она пьет мелкими глотками, запрокидывает голову, шея ее белеет, волосы вздрагивают. Пьет, а сама хитро-хитро смотрит уголком глаза из-под раскосых ресниц. Толково быть на берегу, а?

Вася вытянул ноги, а руки, расслабив, положил на край стола. Но разве не лучше было бы сейчас дома, в какой-нибудь этакой теплой и светлой комнате, вдвоем, и сидеть не через стол, а рядом?.. Разве не об этом думается там, на скользкой от рыбьих внутренностей, соли, чешуи и льда палубе?

И когда не ладится с тралом, когда он выходит наверх с порывами и нужно сращивать жесткий и без мороза трос и латать полотно, сколько раз в сердцах, вперемежку с матом, сказанешь сам себе: «А ну к едрене-фене и деньги, и всю эту романтику! Есть же где-то люди, что живут по-людски, тепло, светло и рядом с бабой! Нет, хватит!»

Мысли в это время бывают хриплыми, как простуженный голос. А потом начинается все сначала, привычка, что тут поделаешь!

— …Васенька, ты что? Пойдем же в залу, на круг, а?

…Вася передвигал ноги в такт музыке, усмехался, вспоминая, как учила его Любаша танцевать, когда они познакомились. Приятно было чувствовать ее спину под рукой и грудь совсем рядом.

— Любок, знаешь скоро жить как будем?! Ты тогда от сына не отвертишься, это я тебе точно говорю!

— Что ты, Васенька, у нас ведь нет ничего, даже штампа в паспорте…

— Все будет, Любок!

— Нет, ты пока и не вздумай, на ноги еще не стали! — у Любаши даже глаза стали испуганными, и она уткнулась лбом в его жесткую щеку.

— Эк, злючка! Скучно без меня было?

— А ты думаешь?.. — она потерлась лбом о его щеку. — Ой, извини, Васенька, я нечаянно, пальцы от апельсина липкие. Не больно?

— Руке, что ли? Да я и не заметил.

Любаша погрустнела. Ей близко видна была его красноватая, натертая свитером шея, и белый — тоже жесткий — воротник новой рубашки, и непробритые второпях волоски под скулой. Васенька, Васька, рыбак…

Музыка кончилась, они вернулись к столу. Толик, прямой и бледный, поднялся, подвинул Любаше стул, подождал, когда она усядется, потом сказал, щурясь и неторопливо растягивая слова:

— Смотрел на вас. Крепачок ты, Васька. Настоящий мужик, корень земли. Тебя во время танго с ног не сшибешь, цепко ходишь.

— Понесло тебя…

— Чего там! У тебя все есть, что нужно мужчине. Я вот жалею, что плавать бросил, сам чувствую, не тем становлюсь…

— Скоро большим человеком будешь, чего жалеть?

— Помнишь, как мы тогда с «Лермонтова» в отпуск шли? Вот это была пыль! А теперь? Культурным становлюсь, — Толик хохотнул. — Эх, да что там говорить, давайте лучше выпьем… За тех, кто в море!

— Не ной, Толька, раз у тебя к другому делу талант. Кто тебе жить по душе мешает? Сам же говорил: из двух зайцев выбирают того, который жирней.

— Ладно, уговорил. Все. Что это мы такие пасмурные? Итак, я пью. Ну, Любочка-голубочка, подари улыбочку!

Толик Лавренюк подмигнул, пить стал не залпом, а медленно. У Любаши тяжело и тревожно потемнели глаза, и Вася, чувствуя, что краснеет, усмехнулся:

— Ладно, как ты говоришь. За тех, кто на берегу!

— Васенька, не пей, закуси, Васенька, — торопливо зашептала Люба, — не пей, а?

— Я не окосею, мне нельзя сегодня, Любок. Я кэпу завтра с утра обещал тралы наладить.

— Ну, Васек, опять про тралы… В море места стало мало, всюду тралы, тралы, тралы… — Толик засмеялся. — Эх, влюбленные-зеленые! Пойду-ка я кого-нибудь приглашу.

Толик огляделся.

— Некого… Дела… Ну чего же вы сидите, дружки-подружки? Слушай, можно, я с Любой еще разок станцую, а, Васек?

Любаша гладила под столом Васину коленку, и он почувствовал, как на секунду дрогнула ее рука. Потом Любаша требовательно затрясла его ногу, и Вася сказал:

— Посидим так.

Прошедший рейс, все сто тридцать пять суток, наваливался на него множеством воспоминаний, отрывков, вспыхивавших так, что вдруг зарябило в глазах. Там были и фиолетовые в осеннем свете айсберги, и Валька Кудрявцев с посиневшим лицом, держащий в руке два окровавленных, оторванных лебедкой пальца другой руки, и красивый, осененный усиками, рот старшего штурмана, искаженный бешеной руганью, и густой алый бархат переходящего Знамени в матросской столовой, и светлая полоса конвейера рыбоподачи, ледяные блестящие капли, сползающие по шлемам матросов, холодный, надоевший блеск рыбы, и кровь, выступающая на ободранных ладонях, и сизый дизельный дым над трубой с золотым серпом и молотом, — там было все, кроме вот этих теплых женских пальчиков, вцепившихся в его колено…