Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

С оказией до Трех Ручьев было добраться пара пустяков.

Вася подошел к дому с половины деда Сереги и столкнулся с ним у крыльца. Дед молча поставил у ног помойное ведро, огладил рукой зад в толстых стеганых штанах и прищурился на Васю.

— Прогулеванил Любку, рыбак? Стенки-то тонкие: не трогай меня, кричит, слышу, — он ведь третью ночь тут ночевать пробует… Ты горд, а она тебя гордее!.. Ну ладно, Васюха, засмолим, что ли, по одной, с утра кашлем задыхаюсь. Жаль бабу. Не тебя — бабу жаль! Ты — что? У тебя руки. Бить их будешь? Дома оба.

Вася молчал, затягиваясь зверским дедовским табаком.

— Не будешь? И то правда: пару бить — никого не бить.

Вася растоптал цигарку и сказал:

— Я к тебе с просьбой, дед: вынеси мне нож такелажный, финский, в сенцах слева на полке лежит. Да не бойся. Когда концы ростишь — без него как без рук, а я у старого свайку сломал.

— Эк сказанул! Я и не боюсь. Чего мне бояться, это ты, милок, бойся, — дед хмыкнул и пошел за угол, на другую половину.

Вася сидел, руки в колени, в дом идти боялся. Дед вернулся скоро, отдал Васе нож, громыхнул ведром, глянул на Васю. Глаз у деда даже не видно было.

— Отход на носу? Ну, иди-ка ты на тральщик, паря, не пачкай рук. Топай, топай. Заходи табачком побаловаться опосля, чего еще мужику надо?

Вася Шурухин медленно поднялся, посмотрел в зеленую стеганую спину деда Сереги:

— А ну поставь ведро, дед! Подержи-ка нож!..

1968

В те времена, когда мы с ним работали еще на рейдовых танкерах, я всегда начинал радоваться, когда видел его щеголеватую, собранную фигуру, сутулые боксерские плечи, поблескивающие кожей тужурки, и светлый скандинавский профиль. Фуражки ему шли любые. Что же касается обуви, то лучше было бы при швартовке ободрать ему краску с половины борта, чем наступить на свеженачищенный ботинок.

Его любили. Конечно, для нас он был просто кореш, Вадька Тартюк; сами понимаете, друзья уважают друг в друге недостатки и взаимно прощают друг другу слишком явные, слишком уж положительные качества, на то и дружба.

Итак, пока мы с ним работали вместе, я настолько привык к его целеустремленной фигуре на мостике, что мог бы различить его, пожалуй, за милю, стоило только увидеть его набрякший, погрузившийся по самые якорные клюза танкерок с отчаянно дымящей трубой. Мой стармех Сева Холмогоров всегда осуждающе смотрел на Тартюка, на его сияющие даже в сильный мороз ботинки: Сева давно хотел назвать Вадькину привычку носить яркие ботинки пижонством, но никак не мог выговорить это слово. Стармех стоял на нашем открытом всем ветрам и морозам мостике в капитально подшитых валенках и качал головой; у него у самого была своя привычка, от которой я не мог его отучить: на швартовках и вообще в сложных обстоятельствах он всегда взбирался на мостик, вместо того чтобы лезть в машину. Однако я потом убедился, что он по-своему был прав, так как бегал он в случае надобности очень быстро…

Вадька тогда возил мазут, а я — дизельное топливо, так что мы частенько воссоединялись у борта какой-нибудь плавбазы, стоящей на срочном отходе, или у борта тральщика, который стоял на еще более срочном отходе, или еще где-нибудь. Воссоединение происходило таким образом: Сева Холмогоров изготовлял традиционную сельдь по-архангельски с луком, заспанный артельщик выделял полбуханки черного хлеба, ну и поскольку ни один самый срочный отход не бывал ранее чем через восемь часов, то находилось время и для чая, а иногда и для доброй четвертинки, но это уже реже.

Хорошие были ночки: морозный пар на заливе, по корпусу слышно, как гудят грузовые насосы, выдавая солярку, а мы себе дуем чай после Севиной селедки!.. Когда же случалась четвертинка, то бывало несколько по-другому: Вадя Тартюк закуривал сигарету, долго качал ногой, глядя на кончик ботинка, и говорил:

— Я позволю себе сказать резюме. Все-таки это не та работа. Нужно подаваться на дальний заплыв. Каким красавцам мазут возим, а сами? Даже Макаров в люди вышел, здороваться перестал. Нет, только будет случай — я ухожу. Ву компроне?

Была у него еще и такая привычечка. Я помню, как на вечеринке он подошел к невесте Васи Селиванова и галантно предложил:

— Позвольте ангажировать вас?

Вася Селиванов, стоявший рядом, по простоте душевной побагровел, невеста его тоже застеснялась, ответила невнятно что-то вроде «никс ферштеен», а Вадя, чуть побледнев, так же галантно продолжил:

— Но? Ну что ж, милль пардон, мадемуазель, адьё! — И, едва заметно качнувшись, пошел дальше.

Вася Селиванов потом две недели допытывался у меня, что все это означало, пока я не отпросился на выходные, потому что мы с Васей плавали на одном судне и он имел практически неограниченное время для своих дознаний…

Итак, значит, Вадька Тартюк рассчитывал на случай, который должен был перекинуть его с невысокого мостика рейдового танкера на несколько этажей выше.

Судьба в принципе не возражала против подобного варианта, потому что вскоре предоставила моему другу тот самый случай, на который он рассчитывал.

Было так… Мы стояли среди ночи под бортом у плавбазы и выдавали ей дизельное топливо — короче говоря, соляр. Залив парил прилично. День до этого прошел суматошный, и на судне все кроме вахты блаженно спали, в том числе и мы со стармехом. А на палубе вахтенным матросом ходил Коля Лепок, хороший парень, но молодой, так что у него изо всех матросских качеств было в наличии в основном одно, причем не самое главное: голос. Его голосу завидовал даже боцман, не говоря о старпоме. Поэтому ночью я мгновенно услышал Колин истошный крик: «Горы-ы-ым!», натянул на себя что под руку попало, света не включая, сунул ноги в валенки, полушубок на плечи — и ходом на мостик. По дороге услышал шлепанье босых ступней от стармеховской каюты, и когда прибежал на мостик, машинный телеграф там требовательно звенел, показывая, что машины готовы дать любой ход.

Оказывается, горела дымовая труба. Это у нас была такая конструкция, что внутри, в трубе, обязательно раз в месяц должна была гореть сажа, которая там скапливалась. Мы со временем приноровились и сами трубу поджигали по графику, чтоб уж потом спать спокойно.

А тогда, пока боцман Колю Лепка за панику на чем свет разносил, огонь почти потушили. Вдруг, слышу, рядом в тумане дизеля урчат и кто-то в электроматюгальник спрашивает, нужна ли помощь и есть ли раненые. Конечно, это был мой корешок, Вадька Тартюк. Сыграл он пожарную тревогу, в сплошном молоке к нам подошел, а я дал отбой тревоги и пошел вниз, потому что почувствовал, как меня слегка стало знобить.

Сева Холмогоров стоял внизу у раскрытой каютной двери, в трусах и нательной рубашке, и бензином оттирал черноту со своих голых подошв.