Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Иногда я бываю таким.

Тогда она поправила цветастый платочек и добавила:

— Я думаю, что я в вас с самого начала не ошиблась. Почему же тогда у вас жены нет?

— Жена у меня есть…

Она отвернула ему воротник куртки, вздохнула, взяла его под руку и опять сказала, что твист уже не в моде, И капитан понял, что если он сейчас что-нибудь единственное не скажет, то не скажет вообще никогда. Он освободил руку, взял ее за плечи, повернул к себе и посмотрел в глаза. А она наклонилась к нему и прошептала:

— Это ваш пароход весь в огнях?

— Мой, — ответил капитан.

— Вот видите, ваш! Вы уже всерьез считаете себя летучим голландцем. А раз вы так считаете, то кто же вам поможет?

— Вы, — выдохнул капитан.

— Значит, вы думаете, что мы друг у друга как на ладони?

— Да. Это же хорошо.

— Да, так редко бывает, — согласилась она, — я одна сейчас, его нет и еще долго не будет… Но разве вы — такой?

Снег на ее плечах был теплый-теплый.

Капитану захотелось закричать на нее, может быть даже ударить, ведь нельзя же было жить с такой беспощадной ясностью! Выходило так, что, как бы он ни поступил, остался бы сам или увел ее, — он все равно ее предал бы, как предают родник, к которому толкает жажда, наступив в него сапогами.

— Видишь, как бывает непросто, а ты ведь и не знал об этом. Ты еще глупый, не думай, что ты летучий голландец…

— Ладно, — ответил капитан и отпустил ее плечи.

— Не нужно обижаться. У нас с мужем будут дети. Они будут солдаты и музыканты, я ведь музыку преподаю… Пойдем, я провожу тебя до причала, мне тоже будет плохо, если ты сейчас останешься один.

Капитан злобно вспомнил диспетчерское задание, затолкнувшее его в эту дыру, и этот мокрый вечер как раз между осенью и зимой, и бездарно потраченное время на разговоры о том, в моде ли твисты и медисоны, словно они так уж его интересовали в последние десять лет, и ее руку у себя на плече и глянул на нее. Черт побери! — она разрушала привычную орбиту, в которой он обретался, его собственный мир распадался на куски и летел кувырком, и из-за чего? Из-за какой-то женщины, каких тысячи разбросаны по свету, из-за бабы, сумевшей сыграть на струнках, о существовании которых в себе он раньше только слабо догадывался. Она-то знает себе цену: любят всяких, но любить могут только чистые, от этого не уйдешь.

Капитан закурил сигарету. Какая разница, все равно ведь все дело в ней, а не в нем!

— Ты умница, — сказал он ей. — Дальше не ходи.

Она зябко пожала плечами, перехватила рукой ворот и согласно качнула головой.

— Пока! — Он повернулся и пошел вниз по улочке.

Белые борта теплохода, исхлестанные снегом, вырастали за прибрежными казармами, а он еще почти у трапа сам себе говорил: «Ох и баба! ну и баба!» — хотя ему хотелось называть ее совсем по-другому, но это пусть останется между нами, чтоб вы не подумали, что капитан, исколесивший полшарика, на самом деле мог разомлеть из-за какой-то серой юбки и голубых глаз.

1966

Заднее колесо занесло, и Гошка Краснов едва не упал, кое-как проскользнув вдоль лужи. Не надо было так резко тормозить, да очень уж знакомый голос!

Заваливая мотоцикл на правую ногу, он оглянулся и никого не увидел.

Под густыми короткими тополями у зеленого забора мелькнули чемоданы, бабьи платочки, фиолетовая болонья и несколько неразличимых пиджаков.

Гошка подтянул мотоцикл во влажную крапиву у обочины, поближе к кирпичной стене сберкассы, попробовал, как он там стоит, снял очки и пошел к автостанции, огибая шумную проточную лужу. Тополя у забора блестели на солнце, и слышно было, как срываются с листьев капли и звучно падают в придорожный песок.

Несколько дней стояла такая сухая и пыльная жара, что пассажиры выкатились на улицу, как только отгрохотал дождь.

Чемоданы рядком уставлены на скамейках, а пассажиры дышат, жмурятся на солнце и от нечего делать разглядывают Краснова: и бабы, и дед с бамбуковым посохом, и та, в болонье. Туфельки каблучками на треть увязли в песке, плащ чуть распахнут, и рукава почти до локтей закатаны.

— И потолстел же ты, Гошка, право! — Шлепок по кожимитовой куртке был звонкий, его облапили сбоку, неумело и старательно стали тискать. Пахнуло бензином, дровами и нестираным бельем. Обнимавший был повыше, и, выворачиваясь, Гошка поймал ладонями его сухие ребра, надавил, и тогда его выпустили.

— Сразу не узнаешь тебя, хрипишь, тощий ты стал… Давно я тебя не видел, Коля.

— Были бы кости, мясо нарастет. Ну как, поздороваемся? Гошка ты мой!

Они снова обнялись, и Гошка на одной руке раза три прокрутил его вокруг себя.

Затем они еще похлопали друг друга по плечам и по спине, хохотнули, покрякали, посмеялись, и Гошка достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

У Коли кожа на лице стала слишком просторной, оплывала под глазами; на щеках, где были улыбчивые ямочки, теперь висели глубокие вертикальные складки. Только глаза голубели как прежде из-под козырька зачуханной шестиклинки. У него по-прежнему не росла борода, только отдельные волосинки торчали кое-где.

Он курил, оглядывал Гошку и не замечал, что редкие капли с тополя падают ему на плечи, на кепку и за ворот пиджака. Гошка вспомнил и этот когда-то нарядный однобортный пиджак и сказал:

— Давай-ка отодвинемся в сторонку. За ворот льет, не видишь?

— Попривык, пиджачок жалеть не приходится, — ответил Коля и вздрогнул от очередной крупной капли.

Булькала лужа за спиной, сквозь кожимит ощутимо начинало жечь солнце.

— А помнишь, Гошка, как мы с тобой на Диксоне? А?

— На Диксоне теперь новый клуб построен, а этот снесли уже. Не читал? В газетах было.

— За всем не уследишь. И тот неплох был.

— Так ведь и свадьба неплоха была. Или как?

Коля вяло улыбнулся в ответ, поплевал на сигарету, отломил потухший кончик и сунул остальное в карман.

— После дождя еще жарче будет. Не сваришься ты в своей куртке?

— Ничего, я на ветерке…

— Ты же мотоциклы всю жизнь презирал. А теперь что — с жиру?

— Выходит, с жиру…

— Я тебя только по хохолку и узнал. Сверкаешь — смотреть больно; нет, думаю, это Гошка едет…

— Выходит так, Коля, — ответил Гошка, засмеялся и хлопнул его по плечу. — Чего мы тут на солнцепеке, пойдем хоть кваску выпьем. Ты как на это?

— Да не знаю, право. Надо ли? Ты сам-то как?

— Кваску можно.

— Квасок хороший, — Коля чуть засуетился, — пойдем, у Шуры и кроме кваску есть. Не оглядывайся, машину твою не уведут, давно такого не было. Зеркальце, бывает, отвинчивают. Так из буфета его видно будет. Мы так сядем… Пошли, Шура — она всегда…

Гошка задержался на ступеньках павильона.

Тополя быстро обсыхали, земля тоже. Бабы, сняв чемоданы, сидели на скамейках и щелкали тыквенные семечки, двое девчушек облизывали эскимо, вглядываясь в поворот улицы, и только дед, поставив легкий посох между ногами, обутыми в лыжные ботинки, с завистью смотрел в их сторону, да еще женщина та глянула искоса и тут же отвернулась.