Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Закурить здесь можно?

— Да уж курите, — бесцветно ответила буфетчица, — сделаю вам исключение.

— За форточку?

— Так просто.

Дорога в зарешеченном окне все так же тянулась в гору, в зное плыли листья тополей. Пока Гошка вспоминал про Диксон, он даже забыл, что сегодня такой жаркий, промытый ливнем день, а тут снова его увидел и почувствовал, что все-таки душно, и шея сразу вспотела под подбородком.

— И чего мы тут сидим, Коля?

Тот не ответил, сунул наполовину облупленное яйцо в соль, откусил и, прожевывая, сказал:

— Давно мы с тобой не виделись, Гошка. Я теперь здесь, у матери живу. Когда же мы с тобой виделись последний-то раз, право, не помню… В Мурманске летом?

— Да нет, Коля. А впрочем, да, в Мурманске, летом. Душно было, вот как сегодня…

Но они встретились последний раз не в Мурманске летом, Коля это забыл или не хотел вспоминать… На Двине уже начинался ледостав, белели забереги в излучинах, промерзающий мокрый снежок лежал на крышах и обочинах канав, и скользко было идти по настилу деревянных тротуаров вдоль бесконечной архангельской улицы. Гошка так долго ждал трамвая, что шел пешком.

Разъезжались каблуки, похрупывал снег, серый вечер сливал крыши в одну зубчатую и холмистую стену. Впереди шел пьяный. Он несколько раз падал, с трудом, с четверенек, поднимался, и опять падал, и искал свою фуражку, и опять начинал все сначала. Гошка догнал его, потому что тот снова упал, скатился в канаву и не мог из нее выбраться. Гошка прошел бы мимо, но узнал в этом измочаленном человеке своего земляка и однокашника Колю. На кого он был похож в светлом заграничном пальто!

Когда Гошка вытащил его из канавы, Коля заплакал.

— Гошка, ты? Земеля, видишь как я? Видишь? Сволочи. Сволочи все! Ух-х! Фуражка где? Тут? Тут я живу, Гошка, земеля! Пойдем ко мне. Шура стол накроет, что ты! Ух-х! Нет, не накроет… Чихать ей теперь на меня, понял, право? Не, домой не пойдем!

— Какой у тебя адрес-то?

— Дом одиннадцать, квартира семь. Не пойду я туда! Если любят — помогают, а не так…

— Пойдем потихоньку. Только не обнимай меня, грязный ты, как цуцик.

— Не пойду!

— Потихоньку.

— Слушай, Гошка, возьми меня к себе матросом, возьми, а? Я теперь в портнадзоре. На берегу я, понял? Я теперь, дружище, старший надзиратель. Ух-х! Где смысл-то теперь, а?

Гошка повел его к дому, и они несколько раз падали, и Гошка тоже перемазался застывшей грязью, потому что нужно было довести Колю домой. Он совсем раскис, и пока Гошка затащил его на второй этаж, он взмок. Коля тогда еще не был таким тощим, как сейчас…

— Т-ты о чем думаешь, Гошка? — спросил Коля, и Гошка увидел, что тот пьет пиво уже из его кружки.

— Тебе хватит, Коля. Закусывай как следует. И пива не трогай. Хватит.

— Ну ладно, не буду, право. Ты о чем думаешь?

— Да так, смотрю…

Коля начал очищать яйцо, а Гошка довспоминал до конца, как привел его домой в Архангельске.

Открыла соседка, со вздохом посмотрела на них. Гошка спросил, которая дверь, протащил Колю по коридору, постучал и толкнул дверь, не слыша ответа. В чистой комнате за столом, у электросамовара, сидела тихая круглолицая женщина, видимо после бани, с белым платочком на голове, с розовыми щеками, в халате, и пила из чашечки чай.

— Добрый вечер!

Она отодвинула от губ чашечку, медленно повернула голову.

— Здравствуйте, — еще раз сказал Гошка, — куда мне его?..

— А положите на пол.

— Под голову бы что…

Она не ответила.

Гошка положил Колю вдоль стены у порога, расстегнул ему ворот, подложил под голову измятую и грязную его фуражку.

— Фу-у, черт возьми. Вот, встретил…

Женщина молчала.

— Вот, я напишу записку: тут мой адрес, и судно, и где сейчас стою. Пусть завтра зайдет, может быть, что-нибудь придумаем.

Она не поднималась со стула. Гошка положил записку на пол рядом с Колей, хотел было попросить одежную щетку, передумал, махнул рукой и ушел, пожелав ей счастья.

Так они встречались с Колей в последний раз…

А Коля уже упирался подбородком в руки, и локти его разъезжались в стороны по пластику стола. Зря они пошли сюда!

— Ну, это ты брось, Коля, это ни к чему, слышишь?

Он открыл белесые глаза, похлопал все еще красивыми ресницами, заулыбался:

— Эх, хорошо, Гошка, что мы с тобой встретились, верно ведь, хорошо? Давно я тебя не видел. Рад я, понял, право?

— Ты посиди, я рассчитаюсь и закусить возьму заодно. Добро?

— Давай. Я еще чего-нибудь съел бы…

Буфетчица уже давно смотрела в их сторону и, наверное, прислушивалась.

В павильон вошел дед с лыжным посохом, и они вместе пошли к стойке.

— Вам чего, дедуся?

— Налей, милая, винца стаканчик. Не, белого не сдюжить, ты мне этого вон, из чайника. Сколько стаканчик-то стоит?

— Тридцать семь копеек сто грамм.

— У меня тридцать пять тут, не обессудь.

— Ладно, недолью на две копейки.

Дед взял стакан, зорко посмотрел на Гошку:

— Можно, милый, я тут за столик сяду?

— Места не закуплены, батя.

— Ну, спасибо, милый.

Гошка попросил чаю покрепче, но его не было, про кофе и говорить нечего.

— Тогда дайте, пожалуйста, еще чего-нибудь поесть и расчет.

— Зачем вам закусывать-то? Вы не будете, а Коле и вовсе ни к чему. Ему бы теперь на травку. Три семьдесят с вас.

— Пожалуйста. Сдачи не надо.

— Возьмите. Напрасно вы с ним пили. Теперь он неделю опять не человек.

— Спасибо. Он что — уже совсем?

— Куда уж дальше. Боюсь, его и шабашники от себя выгонят. Лес они тут для полтавских колхозов заготовляют. Тоже вроде его все, да получше. Ну, а вы как живете?

— А вы что, меня знаете?

— Знаю. Я ему женой была. Вы у нас на Диксоне в гостях были.

— Шура…

— Так вот… Я уж и на алименты рукой махнула, какие с него алименты? Так, подарок иногда занесет… Дочка у нас, шестой годик. Сама зарабатываю, в буфете можно. Вы уж на меня не сердитесь за Архангельск. Стыдно, стула не предложила. Я думала, это он с вами пил. А его тоже совесть заела, не пошел он к вам наутро, опять напился. Лечился он… С партии выгнали… Сюда переехали, а что толку? Год уж как развелись… У вас-то, видно, все в благополучии?

— Да так… Шура, я зайду как-нибудь? Может, надо что?

Она не ответила, отвернулась и пошла за занавеску. Гошка вернулся к столику.

Коля спал, и дед, отставя бамбук, подтаскивал его голову к середине стола.

— Что в парной тут, развезло парня. Видать, крепкие вы друзья были.

— Были.

— То-то и видать, как даве целовались. Ты что же, пить не будешь?

— Хватит по этой жаре.

— Смотри, конечно, милый, на мотоцикле с этим делом надо осторожно. У нас летось один…

— Кто тебе, батя, такую справу подарил?

— Это? Да это у меня зимой дачники жили, оставили…

— Хороший посошок…

Коля спал, и в углах губ у него начала скапливаться слюна. Гошка попробовал растормошить его, но едва не уронил под стол. Весь он вихлялся и сползал со стула, пока Гошка его тряс. Тогда Гошка вычеркнул спичку и поднес ему к носу синий серный дым. Коля вздрогнул, выматерился и продолжал спать. Кепка-шестиклинка валялась под стулом, и нестриженые русые волосы прядями лежали на мокром столе, на тарелке с яичной шелухой. Наконец-то Гошка почувствовал, как здесь, несмотря на открытую форточку, жарко и душно, и понял, что намокшая рубашка уже давно облепила шею и прилипла к спине. Коля спал. Лицо его медленно краснело, начиная с ушей, и слюна уже выползала с губ на рукав пиджака.