Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Еще помню длинную дорогу с грузом пиломатериалов из Игарки, когда машина на нашем новом теплоходе ломалась столько раз, что наши брусья и доски успели высохнуть, и отсыреть, и снова высохнуть, и превратиться в неотъемлемую часть самого судна. Но в конце этой дороги был горячий белопесчаный поворот среди кактусов, и прямо за ним — возникающая, как удар, выходящая из голубого бассейна баснословная темно-золотистая мулатка…

В общем, время шло, и мир — вообще — бывал тривиально прекрасен, и море — в целом объеме — спокойно, и я искренне считал себя достаточно мудрым и сильным, пока однажды не проснулся в своей каюте и не увидел ее на кончике дивана и растерянное лицо вахтенного матроса в дверях…

В самую жару мы вернулись с озера, и она весь день ходила по двору и дому тихая и не напевала, как обычно. Когда в окнах завечерело, запахло теплой пылью и коровьим молоком и сквозь неподвижные кленовые листья забрезжила луна, она попросила сходить с нею на танцы.

Вечером в городке было тихо, как в деревне. Слышно было, что в дальнем углу озера, километров за десять, подвыпившие рыбаки тянут песню. И музыка с танцплощадки наверняка смущала девочек в каждом доме.

Пришлось почистить ботинки, надеть тужурку и затянуть на шее галстук. Она взяла меня под руку, и мы пошли на танцплощадку, и глуховатые бабки со всех прикалиточных скамеек желали нам вслед добра.

Я шел трезвый, как барометр, и бабки со скамеек и радовали, и раздражали меня.

На мысу, в старом помещичьем парке, на танцплощадке, было так людно и электроника вблизи так громко хрипела, что расхотелось танцевать.

— Когда ты был курсантом, мы лазали сюда через забор. Боже, какие зеленые мы с тобой были!..

Она прислонилась ко мне, а я смотрел на медленную луну, которая обходила озеро с юга, и пытался представить все количество лун, прокатившихся передо мной над пресной и соленой водой. Большинство из них она не видела. Пока я стоял свои вахты, она жила в городе с искусственным светом, и я надеюсь, что она не часто видела, как всплывает и опускается в воду луна: у нее была не связанная с луною работа.

Неясные отсветы скользили по соборным куполам; дюжие молодцы и красные девицы, а также с десяток таких, как мы, перестарков дружно утаптывали выдающийся в озеро клин земли, на которой, по преданию, дед моего деда выкорчевывал дикие ели по барской воле, а ее бабушка, судя по древним фотокарточкам на картоне, любила собственноручно потчевать кофием со сливками заезжих знатных гостей. Старая ветла за моею спиной была такой же старой, какой она была и в моем детстве…

— А ведь он у тебя уже есть, вот что…

— Ага. Ты понял? И у тебя.

— Ну… моим он станет не скоро, то есть не сразу…

— Через две недели тебя не будет…

— Через два месяца я вернусь, ненадолго.

Два месяца не такой уж большой срок, иногда не успеваешь соскучиться, да и вообще можно еще потерпеть. За полгода, за год потихоньку отвыкаешь от дома, а еще хуже, когда очень к нему привыкаешь: тогда и Арктика холоднее, и в тропиках жарче, а на судне — сплошные поломки, и экипаж уже совсем не тот, что был раньше, до того, как побыли дома. Хотя, если признаться честно, никогда мужчина в море не перестанет тосковать по своей женщине — и это единственная морская болезнь, которую я признавал, когда был помоложе.

— Очень жесткие у тебя нашивки на рукаве, как обручи…

Я повернул ее спиной к музыке, и мы пошли из парка. Ее каблучки постукивали по ракушечнику, и на длинной темной улице ничего не было слышно, кроме музыки за спиной и ее каблучков.

Она задержалась у калитки, обернулась ко мне, и я понял, что она уже давно плачет.

— Главное — не то, что ты хороший, главное — полюбить.

Во дворе пахло ромашкой и сохнущей травой. Трещал на огородной меже поздний кузнечик. У нас все спали. Молчала собака в доме под черепицей.

Мы нырнули в свой прогретый за день сеновал, и она сказала, еще всхлипывая и устраиваясь поудобней:

— Открой, пожалуйста, окошко там, наверху. Ты большой, ты достанешь…

1968, 1983

Сию — в данный момент (служебн.) .