Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Время идет, а мы все бежим по веселому морю вдоль натянутого в воде троса. Вот уже и прошла мимо четвертая группа буев, пять штук — один с флажком, другие — просто так, и впереди видны еще три группы, а рыбака все не видно, и мы порядком уклонились в сторону, что нам совсем ни к чему. Нас уже полсуток ждет «Печенга», у которой какие-то неполадки с винтом.

Ну ладно, вот сейчас пройдем еще одну пачку оранжевых бусин и будем поворачивать. Поворачивать будем… Как же это получается? Пока вгонял в стыд штурмана, был — Я, а как дело дошло до необычного маневра, так сразу, даже в уме, оказалось — мы, значит, будем поворачивать. Хорош! Но поворачивать-то все-таки надо. И можно. Не должно же так быть, чтобы ярус был натянут по воде, как струна, есть же у него слабина… Расстояние между кухтылями почти что километр, должен же он провисать посредине обязательно. Мне много не надо. Для меня провиса в шесть метров хватит, а восьми — за глаза. Мало ли что — не рекомендуется… Но не может же он быть натянут по океанской плоскости, не на чем ему держаться. А мне «Печенге» помочь надо, и вообще — надо!.. Так. Давай-ка уклонимся еще вправо, чтобы места для разворота хватило…

— Ну, лево на борт!.. Так держать! Стоп машина… Посмотрите-ка с левого борта, Павел Андреич. Скажете, когда линию буев пройдем.

В бинокль отчетливо видно, как быстро смещаются в сторону, назад, буи. Пена под бортом заметно опала, винты не вращаются, но судно по инерции идет достаточно быстро. Вот-вот над тросом будем. А, черт возьми! Забыл приказать, чтобы трубку лага подняли, она под днищем торчит на метр двадцать. Само-то судно в подводной части гладкое, обтекаемое, а вот трубкой-то за трос зацепить ничего не стоит, она на самом конце даже вперед эдаким крючком развернута… Но не может же трос идти так высоко! Не на чем ему держаться на поверхности океана.

Я перестал следить за кухтылями, гляжу только вперед, в воду. Вода изумительная, плотная и прозрачная, как линза. Даже видно, как на глубине нескольких метров расходится в ней отсвет от бортов и днища, покрашенных светло-зеленой необрастающей краской. И ничего, кроме этих всполохов, не видно. Тени какие-то еще мелькают.

— Линию буев пересекли, — со звоном в голосе доложил второй помощник.

С правого борта буйки тоже соединились и распались, сам вижу. Ну что же… для гарантии надо помедлить, а потом уж совсем спокойно скомандовать:

«Малый вперед!»

И снова зябко под сердцем. Вот как бывает: сначала кажется, что буи позади начинают подтягиваться в кильватерный след, к светлой дорожке. Кажется, что зацепили все-таки буйки, за собой тянем. Если минуты две-три потерпеть, сжаться, чтобы дурных команд в машину и на руль не накидать, все пройдет, и буи побегут по воде туда, куда надо, к горизонту, и лаг нормальную скорость покажет, и пена зашипит, зашуршит по-прежнему бойко, только уже со всплесками, потому что изменили курс и волна сминается под левым бортом, взбрызгивает оттуда, и зыбь начинает раскачивать судно так же плавно, как это было до встречи с кухтылями. Теперь можно даже нотацию помощнику прочесть не торопясь, с солидной назидательностью, можно даже пообещать, что впредь он будет отстранен от вахты, если без впередсмотрящего начнет в астрономических задачках копаться.

Штурман как будто улавливает это и стоит сосредоточенный и снова бледный.

— Ну, так вы поняли, Павел Андреич, что океан не настолько велик, чтобы судно без присмотра оставлять?

— Извините, никак не думал…

— А вы и не думайте, вы исполняйте.

Это я по себе знаю. Болезнь эпохи, рецидив воспитания. Так приучены, что рвемся думать, а исполнять не очень рвемся…

— Конечно, думать необходимо, Павел Андреич. Вы только от себя в своих думах не пляшите. Вы хотя бы от Васко да Гамы начинайте. К примеру, впередсмотрящие у него были.

Море все такое же синее. Сверкают кое-где гребешки. Зыбь от прошедшего здесь циклона идет полого, незаметно. Ее угадываешь, когда судно мягко кренится на длинном склоне, как автомобиль, идущий в гору наискосок. При крене начинает дребезжать левая входная дверь, и штурман прихлопывает ее ладонью. Яркие горошины кухтылей возникают на зыби далеко в стороне. Рыбака все не видно.

— Хорошо, Павел Андреич, командуйте. Включите локатор, интересно все-таки, насколько рыбак перегородил море. Обнаружите — мне позвоните. Ярус пометьте на карте. Все понятно?

— Понятно.

Я потихоньку иду в каюту. Пластик дверей запускает зайчиков на переборки. Свет электрических плафонов не виден. Солнце вламывается внутрь корабля. Голубоватый солнечный луч из дверного иллюминатора пробивает коридор насквозь во всю длину, тонкие лучики путаются в ногах, выбегая сквозь вентиляционные решетки бортовых кают. Вспыхивают никелированные ручки. На переборках, обклеенных бежевым павинолом, видно, как небрежно водила тряпкой во время утренней приборки буфетчица.

В каюте все так же шелестит кондиционер. В спальне все та же темнота, и даже еще темнее, потому что вошел со света. Брюки и рубашку на раскладушку, сандалеты носами на выход — на палубу. Койка приняла уютно и удобно, как стартовое ложе космонавта. Она широкая, двуспальная. Судно строилось за границей. У нас это было бы ни к чему: капитану запрещается возить с собой жену. Но то, что широкая — хорошо: бывают такие виды качки, когда надежнее и покойнее всего устраиваться на койке по диагонали. Диван в салоне не конкурирует: он слишком прямой и плоский, с него сползаешь на палубу при любой качке. А с койкой я немало повозился на судоверфи, когда принимал судно, надоел и строителю, и даже конструктору, но зато она подогнана по мне, и не приходится барахтаться, взбираясь на нее, и ни разу я не отбивал себе копчик о штормовой бурт, выскакивая из нее по внезапному вызову.

Шторки на окне отвисают при крене, на палубе тогда появляется зеленоватое мерцающее пятно. От обилия солнца устаешь, хотя и не так, как устаешь от полярной ночи.

Теперь можно попробовать отрешиться от навигационного долга, прислушаться к току крови в себе и вернуться к тому, что происходило перед тем, как штурман производил поворот. Что-то очень толковое приходило тогда на ум, но, как всегда, не оказалось под рукой записной книжки, а теперь я забыл, что же такое было. Образ, строчка стиха, начало повести?

Записная книжка лежит в салоне, в левом верхнем ящике письменного стола. Если бы не было качки, она лежала бы на столе. Иногда я успеваю уловить то, что неясно мелькает, наплывет мимоходом, толкнет изнутри; иногда я успеваю хоть чуточку, хоть приблизительно сформулировать это; и тогда, если есть возможность оторваться от дела, я бегу к письменному столу и карябаю в записной книжке.