Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

В доме под черепицей в конце нашего переулка близ полуночи иногда пророчески выла собака — и хозяин ее умер под осень, а в это время было тихо: не кричали петухи, не гудел поезд, не брякали ведра — только слышно было, как над головой солнечные лучи расправляют дранку.

Крыша медленно просыхала, и звуки так же медленно истаивали, отдалялись — и вот их не было совсем…

Я просыпался, когда она возвращалась. Она клонилась ко мне, и я видел, какие у нее тяжелые, в той же ночной росе, волосы.

— Все спят еще: и дедки, и бабки, и детки…

В полуоткрытой дверце сеновала висел косой квадрат упругого утреннего неба, и мне казалось, что облака на этом небе собирались только к полудню, когда становилось невмоготу жарко, и тогда облака были кстати.

А пока на небе не было ничего, и золотые пылинки сена плавали в дверном проеме…

Потом первый утренний самолет с ближнего аэродрома пробивал тишину, и тогда начинали звякать ведра, шипел паровоз на станции, сосед напротив заводил свой КрАЗ, откашливался мотоцикл другого соседа, кричал на куриц петух, и мы, слезая с сеновала, видели в небе над солнцем белую расплывающуюся параболу далекого самолетного следа.

Но это было потом.

Утром стирались борозды прожитых лет. Утром мы жили, как яблони, как трава, как дранка на крыше. Мы возвращались из сна, но первые минуты наяву тоже еще были сном, все было невнятно, и не хотелось просыпаться, отрешаться от призрачной сенной пыли, тишины и тяжелых ночных волос.

— Потрогай, какая я теплая… Неужели я умру? — говорила она, и я жалел, что мне не хватает нежности, чтобы заставить забыть ее обо всем остальном. Но она вспоминала обо всем остальном в то лето: наверное, она острее меня чувствовала, как невосполнимо уходит время.

У меня и сейчас что-то горько вздрагивает внутри, когда я вспоминаю ее в такие минуты. Ведь она знает, когда я поседел и в какие именно дни мы с нею встречались в таком-то году, а я не очень помню об этом…

«Капитан, у вас будет легкая жизнь, потому что вас мало волнуют женщины» — так сказала кельнерша в Аист-баре, где я справлял очередные свои именины. Кельнерша была блондинка что надо, и я ее запомнил, потому что в тот день звонил домой через три страны и услышал, что особых новостей пока еще нет, на улице жуткий холод, и как-то не верится, что было такое лето…

— А как там у вас?

— Как всегда, самой малости недостает…

— Стармех писал жене, что у вас зелень, чисто и уже цветут астры, а ты, как всегда, ни строчки…

— Значит, я не специалист по астрам.

На третьей рюмке, которую мы стоя выпивали за наших далеких дам в том самом Аист-баре, куда собирались одинокие женщины и девушки на выданье, надеясь, что аист принесет им в конце концов счастье, я догадался, почему пахнут сеном затылки всех маленьких детей на Руси и почему астры ничем не пахнут. Газовая реклама отражалась в окнах отеля через улицу, и я сквозь сигаретный дым все время видел синего аиста, танцующего твист.

Зато, когда мы шли обратно, астры воистину взрывались в скверах. И даже над тротуарами, над обелисками мусорных урн гремела цветочная канонада, в дымном зареве просыпалась впереди верфь, и, поднявшись на собственный борт, я впервые понял, почему наиболее одиноким можно быть именно в развеселой компании.

Но это тоже было потом.

А в то лето я от нечего делать штурмовал сорняки в огороде, наполовину заросшем крыжовником и малиной.

Она приходила с миской малины и куском хлеба, стряхивала мне пот со лба и спины, и я бросал тяпку в ручей между грядками.

Я протирал ладони лопухом, но они все равно оставались грязными, и тогда я ел из ее рук, и закуривал из ее рук, и удивлялся, что она не умеет как следует зажечь спички.

Я курил и смотрел, какое у нее легкое платье, и замечал, как округло раздаются и обвисают ветви у яблонь. Над головой кружилась точка полевого ястреба, к зениту собирались полдневные облака, очень хотелось в тень, и почему-то не верилось, что на самом деле может быть такая идиллия.

Она видела это, пугалась, и у нее начинали по-детски дрожать губы…

Я затаптывал сигарету:

— Ну вот что… Ну хочешь, пойдем купаться? Наплюем на эту бодягу и пойдем. Что мы, на плантации, что ли?

И мы шли купаться, а идти было всего ничего. Городок еще в конце ямщицкого века прилип к озеру и все вытягивался вдоль воды, так что с любой улочки до берега была пара минут пешком. И на любую улочку светили по-над озером недавно позолоченные купола островного собора.

По дороге я успевал раздеться до плавок и смотрел, как она становится на цыпочки, снимая платье. Ничего никогда не видел лучше: светлая вода, лес на том берегу и она — на этом.

Волна шебуршала у берега старыми тростинками, камешками и обломками сосновой коры. Когда, отогреваясь, я выстругивал парусники для пацанов, она расхаживала по траве, отряхивалась, осторожно прыгала на одной ноге, приложив ладонь к уху, и мокрое полотенце голубело над ее коленями.

Как-то она подошла, остановилась за мной и я, запрокинув голову, увидел, какая у нее стала грудь. Она еще постояла, помедлила и тихо пошла по траве прочь. Я догнал ее.

— Больше не смотри на меня так… Хочешь, я тебе что-нибудь скажу?

— Ну?

— По-моему, у меня скоро будет ребенок…

— Что значит — скоро? И — у меня?

Она стояла бледная и смотрела мне прямо в лицо.

— Ладно. Видишь, какая ты умница. Пойдем одеваться… Пойдем.

Я вел ее по хрустящей ракушечником улице и вяло думал: ну вот, слава богу, все завязано теперь неловким бабьим узлом, и, видимо, никогда больше не повторится наш с нею первый междугородный разговор, после которого я ощупью прошел сквозь почтовый зал и сунул деньги выбежавшей вслед телефонистке, ибо настоящий мужчина не имеет права распускать нюни даже после такой беседы с женой.

Я вспомнил участливое лицо телефонистки, холодную лестницу и то, что я никак не мог найти деньги, чтоб доплатить за разговор. Это было давненько, и, когда я пришел на почту, я был такой молодой, такой самоуверенный, и я был навеселе. Нас соединили, она поздоровалась и сказала, что не может меня обманывать, потому что она тут без меня целовалась, да и вообще мы зря все так поспешно в жизни решили. Я заорал в трубку, что все это неправда, но она возразила, что это все правда, и я представил, какие у нее при этом были грустные и ясные глаза.

Потом у меня было всякое, чтобы привыкнуть думать не только о ней.

…Помню подъем пропавшей без вести подводной лодки. Давно оплаканные миром люди хорошо сохранились под большим давлением при постоянной температуре в горько-соленой воде, но начинали темнеть, разбухать и распадаться, едва в отсеки лодки подавался свежий воздух. Трупный запах и несколько месяцев спустя все еще отдавал в нос. Но что были наши тяжкие труды для тех, кто снова оплакивал милых на берегу оборонного моря!