Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Тебеньков с внезапным удивлением остановился, услышав, как повсеместно шелестит сегодня сентябрьская листва. Народ вокруг бежал — кто в гастроном, кто на автобусную остановку, кто к кинотеатру; почти сплошным потоком, перегазовывая у светофора, повизгивая тормозами и шинами, шли в обе стороны магистрали автомашины, но шорох листвы слышен был явственно, как в санаторном лесу, он не только исходил от асфальта, а словно бы сыпался с неба.

И Тебеньков понял, что слышит сейчас не опадание листьев, а шорох своих незаметно ушедших, ничем не запомнившихся и ничем не заполненных дней.

И снова грустно стало на душе Тебенькова. Расхотелось бежать за тещиными пирогами и пополнением в гастроном, расхотелось беседовать на светские темы с молодым поэтом Дубровенским и спорить с Генкой Дорофеевым, захотелось — просто чарку выпить, лечь на пожухлую траву, полежать и часок-другой поглядеть сквозь желтую листву в голубое небо…

Однако, будучи человеком слова, Тебеньков стукнул левым кулаком в правую ладонь, обхватил кулак шуйцы всеми пальцами десницы и, таким образом, взял себя в руки.

«Хо, разомлел! То ли бог тебя, Гаврило, здоровьем обидел? То ли не знаешь, что такое в судовождении — красота? То ли не понимаешь, что такое, когда дело ладом сделано и душа у человека на месте? То ли в жизни у тебя подлинных взлетов не было? Были! А ты, Гаврило, нюни развешиваешь!.. Вперед, голубчик, вперед!»

…Еще в подъезде густо пахнуло рыбниками, по части которых теща Раиса Ивановна была большой искусницей, и, заявившись домой, Тебеньков первым делом выклянчил себе кусочек пирога с палтусом на пробу:

— Ну, Рай Иванна, кто старое помянет… Конечно, флотский ржаной сухарь — не худо, но ваши-то кулебяки вне конкуренции — просто, доложу вам, райские кулебяки!

Раиса Ивановна спросила дрогнувшим голосом:

— Какой это, Гаврил Гаврилыч, еще сухарь?

— Дежурный, Рай Иванна, сухарь, — смутно ответил Тебеньков, поскольку отхватил уже полпирога. — Ум-м, не осчастливите ли еще парой штучек?

— Отведайте и этого вот, с вымоченной трещочкой, — попотчевала Раиса Ивановна. — А сколь вам еще потребуется-то, Гаврил Гаврилыч?

— Да хоть бы пару штучек с собой…

В прихожей он достал из-под вешалки свой походный лоцманский, пообшарпанный, портфель, выложил из него приготовленное к вахте чтиво: свежие номера «Знания — силы», «Техники молодежи», «За рулем» (читать урывками основательные книги Тебеньков терпеть не мог), вытряхнул из портфеля на газетку сигаретно-бутербродно-непонятную труху, но тут выплыла из своей комнаты младшая дочь Светка Тебенькова, в аккуратном домашнем халатике, и не без язвительности вопросила:

— Ты куда это снова собираешься, папуль?

— А к Коле Кондратьеву снова собираюсь.

— А портфель зачем?

— А чтобы кулебяки унести.

— А кулебяки зачем?

— А чтобы язву желудка на голом чае не нажить.

— Что-то я не слышала, чтобы от чая — язва желудка была…

— Мало ли чего ты не слышала!

Светка посверлила указательным пальцем зеркало, спросила:

— Ты сейчас способен говорить серьезно?

— Я всегда способен.

— Не скажи. — Она снова посверлила пальцем стекло. — Как ты относишься к Эдику?

— Это который тебя провожал? Хм, хо… Первый раз вижу, однако нормально отношусь. А как он к тебе? Большой мухобой, по-моему.

— Он-то ко мне с уважением… И вовсе он не мухобой! С чего ты взял?

— Во-первых, он со мной не поздоровался. Во-вторых, форма на нем — мятая-перемятая. И в-третьих, Светка, учти, через тройку лет он во-о-от таким амбалом будет!

— Во-первых, ты тоже амбал, папуль. Во-вторых, форму ему помяли. И в третьих, не поздоровался он потому, что стеснялся. У него синяк вот тут.

— Хо, понятно. Дуэль на шпагах? Не рановато ли для начала шестого класса?

— Так уж получилось, папуль, это я во всем виновата…

Тебеньков взял дочку за подбородок:

— Слушай, Светка, у нас на дворе сейчас бабье лето. Бабье! И тебе до него ровно тридцать три года расти. Представляешь, как это еще долго?

В Светкиных — за что и назвали — светлых глазах стояло спокойное и упрямое взрослое сожаление, поблекнувшие к осени веснушки чуть заметны были на носу и щеках, и Тебеньков отпустил ее подбородок:

— Веснушек у тебя, как у Ромки.

— У Ромки — как у меня.

— Так и быть, тетя Света, завтра за грибами поедем. Рыцаря своего тоже пригласи… Ну, подробности будут?

— Я передумала. Я маме подробности расскажу.

— Такого уговора у нас не было.

— Не было, папуль. Я к тебе всей душой, а ты меня прихватил с ходу…

— Поучать взялся — так культурнее.

— Поучать взялся, — согласилась Светка.

— В понедельник что, Эдика снова мять будут?

— В том-то и дело…

— Ну ты, Светка, даешь!

— А это тоже не очень культурно, папуль. Иди лучше к своим художникам. Только не загуливайся там на междусобойчике, мама переживать будет…

«…Вот так и всегда, наставник ты хренов и депутат, дундук! — ворчал на себя Тебеньков, возвращаясь в мастерскую Коли Кондратьева с портфелем, полным хрустящих кулебяк, болгарских помидоров и вологодской перцовки. — Вот так всегда. На кого только не находится у тебя сочувствия — только не на самых близких! Чего, спрашивается, Светку оттолкнул? У девки, может, глобальная проблема, а ты ей про бабье лето, о котором она и понятие-то заимеет, когда сама до той поры доживет, — никак не ранее. К собственному ребенку с пошлыми поучениями полез! А если паренька снова метелить собираются — значит, дело серьезное. Пацанва зла долго не держит…»

На дворовой дорожке вдоль прогретых заполуденным солнцем палисадников Тебенькова окликнули сверху:

— Ну что, с полным трюмом, Гаврилыч?

Генка Дорофеев весело помахивал трубкой с шестого этажа, седая голова его жемчужно светилась над бурым жестяным подоконником, а из темного проема окна над ним тянулись сизые полосы дыма.

— Хо, да ты, брат, сияешь, будто капустный кочан на грядке!

— Вызрел, значит, на благо трудового народа.

— Много там его?

— Прибавилось. Видишь, окошко открыть пришлось…

— Можно подумать — пожар. Спустись сюда, покурим. На солнышке, вон с бабусями, помурлычем.

— Да я и тут мурлыкаю, Гаврилыч. Дивное диво!

Междусобойчик явно перерастал первоначально задуманные размеры, Тебеньков с понятным удовлетворением оценил тяжесть собственного портфеля и прикинул, стоит ли вытаскивать на незнакомый люд виновницу торжества или лучше — конечно, лучше — представить ей её самоё в камерной обстановке…

— Мадонна наша — там?

— Заглянула было, да что-то исчезла сразу, — окутываясь дымком, ответил Генка.

Поднимаясь по лестнице, в проеме которой ясно плавали на солнце взвихренные пылинки, Тебеньков заметил, что дверь в Верину квартиру приоткрыта, и хотел было постучать, но, подняв кулак, остановился: сквозь плеск воды в ванной доносились Верины всхлипывания: