Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Почто не возбуждает Вера во мне надежды на любовь?..

— Да вы поэт, Гаврила Гаврилыч! Но зачем вы меня обижаете?

— Я не поэт, бэби, я ломовой извозчик по государственному найму…

Они обменивались журналами и книгами на английском, и, отвечая по дружбе на письма Вериных родителей, Тебеньков неизменно, ни на чем, впрочем, не основываясь, отмечал ее высокое политико-моральное состояние.

Пока он с ковром под мышкой в два шага преодолевал пролеты до третьего этажа, Вера, торопливо перестукивая каблучками, успела ему сообщить, что Николай Иванович вышел из запойной работы, что сегодня у него в мастерской вернисаж для своих, что она, Вера, попутно приглашена тоже, но раз попутно — естественно, она не пойдет, хотя обещано что-то необыкновенное, и вообще…

— А что с пылесосом? — сурово спросил Тебеньков.

— Сломался.

— А когда родители пожалуют? Пора бы им тобою вплотную заняться!

— К ноябрьским приедут… А что произошло, собственно? Почему мною надо заниматься?

— Потому что разорительно хорошеешь — а не замужем. И это в самом мужском городе страны!

— Мурманск — проходной двор, Гаврила Гаврилыч. В каком-нибудь уездном городишке меня бы уже давно не только замуж — меня бы уже давно обеременили и детишками обременили.

— И правильно бы сделали! — по-прежнему сурово сказал Тебеньков.

— Конечно, правильно, — настолько искренне ответила Вера, что Тебеньков остановился, оглядел ее сверху (видна была «мальчиковая» прическа, янтарные сережки, свободная грудь в вырезе блузки и вроде бы красивые лямки комбинезона) и отдал ей ковер, поскольку была уже ее площадка.

— К тому же с большим вызовом одеваешься, бэби.

— Ах, Гаврила Гаврилыч, женщина только для того и одевается, чтобы раздеваться!

— Что-то новое у тебя… Выросла, что ли?

Этажом выше он перегнулся в проем, пока она возилась с дверью:

— А ты приходи. Может, и впрямь что занятное…

Коля Кондратьев, заросший, как бог Саваоф (он утверждал, что природа, знает, что делает, и если уж наградила мужчину усами и бородой, то в этом и есть предначертанное свыше естественное проявление естественной мужской красоты), расхаживал, поблескивая сквозь очки веселыми медвежьими глазками, с любимым томиком «Восточных афоризмов» и вдохновенно рассуждал:

— …Потому что ислам делит все человеческие поступки на пять категорий. Первая: обязательные поступки. Вторая: рекомендуемые. Третья: дозволенные. Четвертая, прошу обратить внимание: неодобряемые (но не наказуемые!). И, наконец, пятая: запрещенные — наказуемые. Емкая система, не правда ли? Но как быть с поступками непредсказуемыми, на которых стоит художественное понимание мира и жизнь сама по себе?

На стогоднем кожаном диване в углу мастерской, перед заляпанным красками журнальным столиком с изысканно-нехитрой сервировкой (горка ржаных сухарей, а в одной из чайных чашек, той, что поголубее, Коля Кондратьев обычно отмачивал акварельные кисточки) в ореоле медных заклепок покуривали: незнакомый Тебенькову ухоженный военный морячок в чине капитана третьего ранга, Колин и Тебенькова общий приятель журналист Генка Дорофеев с неизменной вишневой трубкой и молчаливая Колина жена Наташа.

— Хо, — начал Тебеньков, — перехожу в ислам, поскольку мне всю жизнь твердят, что поступки могут быть только положительными или отрицательными…

— Проходи, Гаврило, пей перцовку и не перебивай. Дело в том…

— Но все-таки осведомлюсь неловко: зачем сия артподготовка? — спросил капитан третьего ранга и представился Тебенькову, протянув ладонь неожиданной для военного человека лодочкой: — Дубровенский, Вадим.

— Дело в том, — продолжил Коля Кондратьев, — что я сам — и вы в этом убедитесь! — совершил непредсказуемый поступок…

— А куда Наталья смотрела? — спросил Дорофеев, склонив к плечу крупную седую голову и прищурив один глаз.

— Непредсказуемое сказуемое — не наказуемое! — добавил Дубровенский. — Наказанию подлежащее — непредсказуемое подлежащее!

(Гаврила Тебеньков непроизвольно заглянул под стол — проверить, сколько же было перцовки.)

— Так куда же Наталья смотрела? — повторил Дорофеев и прищурил глаз еще больше.

Наташа выпустила замысловатое колечко:

— Он этот непредсказуемый поступок три месяца совершал. Все забросил. Сегодня пришлось перейти на пшенную кашу.

— И на перцовку, Ната! — Коля Кондратьев отложил «Афоризмы», включил верхний — дневной — свет, подошел к стоящему возле стены подрамнику и обеими руками развернул его к народу.

На лицевой стороне холста красивая девушка Вера кормила грудью ребенка.

— Хо! — невольно выдохнул Тебеньков. В первый миг его поразило несоответствие изнанки — грубовато сколоченных, захватанных грязными руками реек и серой парусины, которую по нынешним временам ни один уважающий себя боцман не возьмет даже на чехлы для швартовных вьюшек, — и того что оказалось на холсте с другой стороны, сквозь каких-то два миллиметра.

За Вериной спиной неясно виднелся разбитый, в дымных облаках город: на его улицах почти вдоль земли пластались люди; вывинчивался из моря на горизонте лениво и рвано изогнутый ствол смерча — и все это обычным для Коли небрежно бегущим мазком… Но Вера! Что за сила затаилась в худых, почти прозрачных плечах, в переполненной, по-женски льющейся груди, полуприкрытой наскоро свернутым невзрачным — байковым? — одеяльцем, в темном ее взгляде («А глаза у нее вообще-то серые», — подумал Тебеньков)! И что это вдруг заставило кондратьевскую кисть ничем не напоминать о себе, будто он не рисовал конским волосом и грубой масляной краской, а словно сам бог создавал плоть?

Генка Дорофеев выколотил трубку о ладонь, поднялся, долго стоял перед картиной, клоня голову то на одно, то на другое плечо и прищуривая то один, то другой глаз, потом обернулся:

— Обрадовал, старина! Позволь, я тебя облобызаю! — и утонул в кондратьевской бороде. — Право, обрадовал! Есть над чем подумать…

— Художник, ты создал не домну, а нашу Кольскую мадонну! — провозгласил Дубровенский. — Тебе и слава и хвала, куда б кривая ни вела!

— Она что же — позировала тебе? — спросил Тебеньков, обдумывая совпадение только что услышанной Вериной реальной тоски по ребенку и того, что тоже только что увидел на холсте.

— Ревнуешь? Не ревнуй. Я же и говорю — я совершил непредсказуемый поступок — я писал по воображению.

— Не-а! — сказал Дорофеев. — Просто на сей раз, старина, ты не спешил за жизнью, а вдумывался в нее. Да-да, старина. Отсюда и результат. Классика!

— Хоть это, может, и не ново, но всё ж не хуже Глазунова! — вставил Дубровенский. — Восполним в кружках хмель и эль, воскликнем дружно: Рафаэль!