Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Казанков посмотрел в его лихорадочное лицо, выдернул руку и сказал убежденно:

— Брось врать! Насчет погулять потерпим до свадьбы!

Этот сторожевик заскакивал сюда всегда неожиданно. Он просил одно и то же: место у причала на два часа, топливо, продукты и пресную воду. Место и топливо находились, вода из питьевого озера текла исправно, продукты согласно перечню бывали почти все, ну а на нет — и начпрода нет.

Сторожевик швартовался, матросы отходили от мест, не зачехляя пушек, и начиналась стояночная суета: одни протягивали шланги, другие отправлялись за продовольствием, третьи — получать смазочное масло. К тому же обычно с началом приема воды объявлялась генеральная стирка и помывка, так что хлопот хватало. Лишь вахтенный у трапа с грустью посматривал через причал, где захлебывались от восторга, забавляясь рыбалкой, пацаны из подплавского поселка и деды с гидрографических ботов.

Мальчишки бушевали при каждой рыбине, а старики отбирали себе что почище да покрупнее. Их-то рыбой не удивлять стать: пока облазают побережье, зажигая-гася маяки, да еще подробнее — с промерами, — всякой рыбы изналовятся. Ни сигом, ни форелью, ни даже, к примеру, семгой их не удивишь.

Однако с ребятишками у них на причале дружба, рыбалят сообща, чтобы никому обидно не было, когда рыбу делить начнут. И не зря с грустью косится в их сторону вахта у трапа, ей тоже рыбу поудить смертельно охота…

Еще суровее этот сторожевик становился в начале осени, когда по окрестным склонам к бухте лилось березовое золото, взбрызнутое кое-где осиновым багрянцем. Сама вода в это время и то золотеет, а корабль с моря все равно приходит серый, водой и ветром исхлестанный, и только флаг на нем пылает чисто по-летнему.

А по дорожке, протекающей выше причалов, люди несут грибы.

Дед Захаров с гидрографического бота однажды открыл дверь своей рубочки, понаблюдал за швартовкой сторожевика, раздувая ноздри бугроватого носа, потому что тянуло снизу — из каютки — упругий аромат смородинового листа и укропа, и не утерпел. Постоял дед с минуту — ровно столько, сколько понадобилось сторожевику на швартовку, — заправил отросшие за лето седые патлы под седую мичманку и вышел на причал.

— Эй, — позвал он, задрав голову к мостику сторожевика, — командир! Можно на минутку?

Молодой, одетый в чистую тужурку с галстуком, капитан третьего ранга глянул вниз, коротко и холодно спросил:

— Тебе чего, отец?

— Да я что говорю! Давай я своего матроса глядеть за водяным шлангом поставлю. И еще того лучше — заведу свою колымагу, ботяру, значит, и айда на топливный склад за бочками. А ты отпусти ребят по грибы, что же они у тебя опять казенной гречкой давиться будут?

Командир не отвечал, похлопывая снятыми перчатками по обвесу мостика.

— Вкруг земли крутитесь, сам видишь — краса какая! Грибов нынче пропасть, — агитировал дед.

— Мы тут мест не знаем… — замялся командир.

— Укажу я вам место, через час в грибах будете! Пра сло, ребят жалко.

— Ладно, отец, сейчас механик к тебе придет. Заводи моторы. Только, знаешь… расплачиваться мне нечем.

— Вернешь через государство, — заколыхался дед, — давай сюда старшего, кто по грибы пойдет, я ему маршрут объясню…

…Когда через полтора часа дед Захаров швартовался обратно, с палубы, уставленной ящиками и бочками, на причал спускались матросы с ведрами и полиэтиленовыми пакетами из-под консервированного хлеба, полными грибов. Рябили в глазах рыжие да красные шляпки.

Командир сторожевика сам принимал захаровские швартовы. Он поднял к виску четкую руку в черной перчатке:

— Ну, спасибо тебе, отец, за праздник!

— Валяй, валяй, командир, — ответил дед Захаров. — У меня у самого два сына знаешь где служат?

Солдаты с серебряными буквами СА на черных погонах в день увольнения ходят по городку с генеральским достоинством и элегантностью лейтенантов флота. Еще бы: все окрест — их рук дело.

Таких солдат не хочется называть старым рецидивистским словом: стройбатовцы. Военные строители! И форма у них современного покроя, и руки рабочие, и обстановочка сами видите какая: землянок нет, времянок нет, финских домиков — наперечет, база — сплошь камень, бетон, сталь, стекло. Впрочем, дерева тоже хватает.

Как в детстве, воодушевляет ежеутренний развод строительного батальона на работу. Марш начинается еще до того, как засверкает в воротах меднотрубый оркестрик. Форма не для парада — зеленые кацавейки с мятыми погонами, сапоги, пилотки, надутые романтикой галифе. Но музыка! Именно под такую происходило все неповторимое в жизни: первый пионерский парад, и встреча с Гагариным, и проводы на службу. Оркестрик в две трубы и флейту с барабаном поднял гарнизон по-солдатски рано, и пока звучат прощанья на пороге, сапоги солдат грохочут по дороге!

«Поротно, по объектам… шаам!.. марш!» — и одни налево, другие направо, лишь музыка в прибрежном распадке — одна на всех до самого конца. Замыкающий низкорослый солдатик, которому достается носить в конце строя предупреждающий красный флажок, стоп-сигнал, спотыкается на распутье. Наверняка ему хочется шагать прямо, потому что именно туда, к морю, уносится оркестровое эхо…

Кафе «Аэлита» открыто недавно и функционирует трижды в неделю. Голубая девушка со стены через головы сидящих вглядывается в моросящую мглу осени. Решивший не сдаваться до весны, остатний листок вздрагивает на придорожной осинке, а дальше — узкий луг, а за ним — проточное озерцо, в которое смотрятся дома. Пасмурная тишина. За спиной говорит электрогитара, ей помогают четверо ребят в зеленых рубашках. На пластиковом столе в керамическом горле кувшинчика вздрагивает мокрая сосновая ветка.

На той стороне стола сидит усастый майор, ерошит короткие волосы, лицо его распарено и благодушно, но чего-то майору не хватает. Чего ему может не хватать при его сравнительно молодых годах, квадратном дециметре орденских ленточек на левой стороне груди и плотно уставленном столе?

— Нет, ты мне все-таки скажи, дорогой товарищ, — начинает майор, — как это понимать? Дом этот мы строили, и тот дом, и тот. Аэлита эта тоже наша, — как на живую, кивнул он на космическую девушку. — Стол этот я доставал, — хлопнул по пластику, — э, да что говорить — оркестр, видишь, и тот наш. Им по утрам народ будим! Не жалко, ничего не жалко, дорогой товарищ! Но ты мне, пожалуйста, скажи, где у них сознательность? Мы с этим домом как бились, цемент, понимаешь, на руках застывал. А для чего? Да для того, чтобы сдать его к Первомаю. А вот теперь, дорогой товарищ, ты мне скажи, зачем я своих орлов в атаку на этот дом поднимал, если они, — майор ткнул кулаком вверх, в жилые этажи, — если они уже два развода оформили!