Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Почему мы называем его угловым? Он наверняка не самый северный, самым западным его тоже не назовешь, равно как и самым восточным. И четвертные румбы подбираются к нему неточно. Да и зачем путаться в понятиях? Когда в старину строили крепости, не все башни ставили в стену в ряд. Задумывали и возводили угловые, которым доставалась двойная ратная работа: не только стоять за себя, но и защищать подступы к соседям по крепостной стене. Вот потому и наш гарнизон — угловой.

1972

Вообще-то, по графику, Гавриле Тебенькову в ту субботу не было надобности — и не хотелось — покидать дом родной. Однако вышло так, что он поссорился с тещей, рассчитав ей на спор пасхальные праздники на всю двенадцатую пятилетку.

Теща Раиса Ивановна была не только набожна (то есть верила в бога), но и богомольна (то есть ходила в церковь), а Тебеньков, в свою очередь, был не только сведущ (в мореходной астрономии), но и упрям, и беседа их над испещренным листом бумаги закончилась так:

— Нету в вас божественности, Гаврил Гаврилыч, а одни бесстыжие формулы. Дали бы вы мне помереть спокойно!

— Хо! Да зачем же помирать, Рай Иванна! Хотите, я вам еще внука сотворю?

— Совсем вы развинтились, Гаврил Гаврилыч! Ленка и так восемь раз страдала по вашей кобеляжьей милости! Сами небось дед. Тьфу!

Теща оборотилась в красный угол, где должен быть пресветлый лик Иисуса, но висела оскаленная негритянская маска, вывезенная Тебеньковым из далекого Мозамбика, и повторила:

— Тьфу! А еще записки получаете…

— Какие записки?

— Как же! Наши начинания! — с отвращением произнесла Раиса Ивановна. — Ваша Е. Панова!

— Хо, так то же у нас в парткоме зав лекторской группой! Не ожидал от вас, Рай Иванна…

— Да уж где уж там, Гаврил Гаврилыч! И в парткомах бабы, поди, тоже не каменные сидят.

— Рай Иванна, Рай Иванна, — укоризненно сказал Тебеньков, однако краснея и вообще начиная немного сдавать, — вы чрезвычайно преувеличиваете мои возможности!

— Вы лучше в зеркало на себя покрасуйтесь, Гаврил Гаврилыч, — ответила теща и достала из кармашка передника записку, — вот, на письменном столе валялась, от собственной дочери прячу!

Она промокнула нос и глаза углом передника и бесшумно заторопилась на кухню — старая, уже очень старая женщина, и Тебенькову почему-то стало очень стыдно перед нею, и, пройдя следом, он выдернул вилку телефона в прихожей (название это было громковато, ибо это пространство Тебеньков занимал собою целиком и потому предпочитал именовать его предбанником, особенно когда являлся пред очи жены и тещи чуток по-винным или же винно-ватым) и понес телефон к себе в комнату. Ну, Евгения Николаевна! Снова из-за вас сплошные траблы!

«Гавриил Гавриилович!

Вы, кажется, совсем забыли обещание. Время не ждет. Мы можем не успеть оформить наши начинания. Как тогда мы будем выглядеть в глазах всего города?

Тебеньков, поразмыслив, достал с книжной полки папку вишневого цвета с эмблемой Регистра Ллойда и надписью: «Информация об остойчивости и нагрузках» (в этой папке Тебеньков хранил все свои депутатские, активистские, шефские и наставнические бумаги), вложил — демонстративно сверху — в папку записку. Еще поразмыслив, он взял авторучку и наложил на записке резолюцию: «Срочно привлечь к делу Союз художников». Поразмыслив по третьему витку, Тебеньков начертал несколько подобного тона резолюций, адресованных самому себе, на нескольких других документах и, оставив папку раскрытой, включил телефон.

Надо было выяснить, где нынче обретается давний приятель художник Коля Кондратьев, который сам, конечно, за оформление задуманной в порту наглядной агитации ни в жизнь — даже если будет подыхать с голоду — не возьмется, но, может быть, присоветует толкового дизайнера. И дернула нелегкая обмолвиться при Евгении Николаевне о знакомстве с художниками!

Работы в порту не ожидалось, Союз художников безмолвствовал, на квартире у Кондратьева телефон не отвечал, и Тебеньков с досадой, но решительно оделся: вельветовая фирменная куртка, берет, брюки по случаю из одного гарнизонного универмага, желтые ботинки на могучем черном рубце.

Выйдя в проулок, Тебеньков зажмурился: в ближайшем школьном сквере и по сопкам, вздыбленным в небо за домами, безумствовало бабье лето, так, как оно изредка может безумствовать только на Севере. Напряженное, налитое золото и тяжелый багрянец листвы оплавляли прохладный воздух, и глазам Тебенькова враз стало весело, а душе — грустно.

Однако зажмурился он не только по причине осени: на углу школьного сквера стояла младшая дочь, Светка Тебенькова, шевелила блестящей туфелькой успевшую опасть листву, и шейка ее задумчиво смуглела над белым школьным воротничком. Рядом со Светкой возвышался узкоплечий рукастый вьюнош в изрядно измятой одежде, со своим и со Светкиным портфелями в левой руке.

Давно ли, казалось бы, каталась она на роликовых коньках по пестрой авеню Мао Цзэдуна в Мапуту, распевая: «Канимамба ФРЕЛИМО!» — на языке местной народности тонго, в коротком платье, гольфиках и с ободранными коленками, и — нате вам! — провожанье! Провожальщик, видать, большой тактик: Светка при нем на своем портфеле, как на якоре.

Тебеньков начал пятиться за дом, но Светка внезапно обернулась (чуткая — в маму!):

— Ты куда это, папуль?

— Хо… Куда… По общественным делам. Надо художника найти, наглядную агитацию для порта оформить…

— Это Кондратьева, что ли? То-то ты в берете…

— То-то ты в кружевах.

— То-то ты в «фирме».

— То-то ты в лакировках.

— То-то ты в К-701!

Так она называла замечательные тебеньковские ботинки — по имени трактора Кировского завода, и Тебеньков пошел козырной:

— То-то ты с провожатым!

Вьюнош вовсе отвернулся и стал как бы вдвое ниже, но Светка не растерялась и сделала Тебенькову нос. Однако не в долгу же оставаться!

— Домашнее задание выполнить не забудь!

— А ты за грибами не забудь съездить…

Тебеньков рукой поприветствовал находчивых (и не очень) представителей юного поколения, дворами вышел на улицу Полярные Зори, за гастрономом пересек улицу наискосок — прямо во двор Дома художников. Красивая девушка Вера из подъезда, где размещалась мастерская Коли Кондратьева, в ослепительной блузке-монокини и джинсовом комбинезоне на молниях, выколачивала на перилах крыльца огромный ковер.

— Хэлло, Гаврила Гаврилыч! — поздоровалась она прежде, чем успел это сделать Тебеньков, — вас не затруднит — ковер поднести?

— Хэлло, my darling, — ответствовал Тебеньков, — no problem!

Вера радостно перешла на английский: она работала переводчицей в «Интуристе» и не упускала случая попрактиковаться хотя бы на лоцманском уровне. С Тебеньковым они были давние (с ее дошкольных лет) приятели, но Тебеньков однажды, спускаясь слегка размягченный из кондратьевской мастерской, с грустью сказал ей при встрече, погладив ее по голове, как ребенка: