Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Видишь, Ната, — мгновенно поскучнев, ответил Кондратьев, — как меня сразу: к ногтю — и в провинциалы!

— Нет, об этом, Коля, и не думай, — возразил Дорофеев, медленно отступая от картины. — Просто, старина, ты прыгнул выше своего таланта. Выше своей бесталанности не прыгнешь, а выше таланта прыгнуть можно. Это ведь настоящая баба, женщина, а не какая-нибудь дернутая двадцатым веком фея, каких ты раньше, случалось, запечатлевал… Как считаешь, Гаврилыч?

— Хм, хо… Неожиданно вообще-то. Она мне только что призналась, что вообще-то замуж не прочь, примитивно говоря… Ненастье там позади какое-то странное… Как это ты, Коля, вообще сподобился?

— Имеющий око да видит!..

— Да он, Гаврила Гаврилыч, все это время ваш «Дневник коменданта Освенцима» читал, — спокойно дополнила Наташа. — С утра полстраницы — и в мастерскую.

— Понятно, — сказал Дорофеев. — Хорошо, хоть полстраницы. Меня от силы на два абзаца хватало, затылок леденеет. Вот тебе и ненастье, Гаврилыч!

Книжку эту, изданную в Польше на русском языке, подарил Тебенькову капитан очередной «Копальни», польского рудовоза, приходившего в Мурманск за апатитом. Сначала предложена была традиционная приходная рюмка «Выборовой», и Тебеньков (традиционно) согласился:

однако, просмотрев порядком затертый «Дневник», от повторной отказался: в горло не пошла бы.

— Да, — согласился капитан, — я его тоже не быстро читал. Ужас! Как это у вас филма была? «Обыкновенный фашизм». Тут тоже, да. Ужас. От лица фашизма. Интимный.

«…Это он, пожалуй, точно сказал. Дневник — дело для себя, изнутри. И ужас от этого фашистского дневника — тоже внутренний, о таком с трибуны или на перекрестках кричать не будешь. Значит, Коля Кондратьев с этим ужасом — ужасом обыденного, с т о л о в о г о уничтожения боролся, когда Веру рисовал? Вот именно, в е р у рисовал… — подумал Тебеньков, — вот оно что! Еще Польска не сгинела! Надо бы их с Генкой Дорофеевым с мастером с «Копальни» свести…»

А вслух сказал только:

— Ты, Коля, дигант, как говорит мой внук Рома. Так что перцовки я действительно выпью. И чего же — пшенная каша? Найдем чего-нибудь, подкожный жирок имеется…

— Не надо, — сказала Наташа, — Мозамбик трогать. У меня зарплата скоро. И квартальная премия. А он без денег злее работать будет.

— Ната, Ната! — Коля Кондратьев ткнул пальцем в «Афоризмы». — Сказано: деньги могут все, но и они не создадут мудрость учителя, голос певца и глаз художника!

— Да-да! — не унимался Дубровенский. — Велик художник и без денег! Никто не скажет: он — бездельник!

— Вам-то лично это не угрожает, — незаметно раздражаясь, возразил Тебеньков.

— Что именно?

— Что вас бездельникам не назовут. И насчет денег. Вы-то как раз очень благополучны! Я бы сказал: гарантированно благополучны!

— Но в случае войны мы…

— Не вы! Не вы. Вы-то как раз прикрыты, всей мощью. Слушайте, в прошлом веке, во франко-прусской войне на сто погибших было всего два гражданских. В первой мировой — уже сорок восемь, а во второй — семьдесят шесть, а во Вьетнаме — только что! — девяносто восемь. Ясно? «Мы, мы…»

— Мне такая статистика неизвестна.

— Еще бы! Что-то я уже злиться начинаю… Слушайте, ребята, кто этот неутомимый каптрюша?

— Остынь, Гаврилыч! — вмешался Дорофеев. — Это хороший молодой художник. И немного поэт. Я о нем статью для флотской газеты писать буду.

— Не знаю, какой он художник и поэт, но о деньгах судить будет, когда сам хотя бы три месяца негарантированно проживет. А лучше — год. И тогда поглядим, что в нем от поэта останется, если он поэт! И от художника, кстати, тоже.

— Цену молодости знают старики, цену деньгам — нищие, — засмеялся Коля Кондратьев. — Но знают ли!

— Просто Вадим Александрович впервые в такой обстановке и немного растерялся, да? — вступилась Наташа. — Не теряйтесь. Тут все наши. Тут пыжиться не надо.

И она огрубелыми своими пальцами, с въевшейся в них металлической пылью, погладила Дубровенского по обшлагу.

— Вероятно, я не Дубровенский, я — дуб ровенский, — пробормотал капитан третьего ранга.

— Хо, вот это уже лучше! Вообще-то я тоже более-менее живу, если только большими железками друг о друга или об земную твердь стучать не буду… — Тебеньков на какое-то мгновение глянул Дубровенскому прямо в глаза и уже спокойно закончил: — Ладно, Вадим, понимаю: должен быть и у вашего брата материальный стимул. Но зачем же тумана-то подпускать?

— В другое время, Гаврилыч, я бы поспорил с тобой об офицерском корпусе, но сейчас не время! В честь сегодняшнего вернисажа беру чашку поголубее и сухарь подушистее и предлагаю тост за то, чтобы все мы хоть изредка поднимались над отпущенным нам талантом! Ну, будьте!.. — Дорофеев отставил пустую чашку, потянул воздух через сухарь. — Вот это — дух! Такое, спасибо Вадиму, теперь возможно только на флоте.

— Угу, — ответил Тебеньков, — почему я не сухопайщик? Сухари действительно отменные… Но, братцы, дальше жить неудобно. Вы видите, как виновница торжества на нас смотрит?

— Я приглашал, но не слишком настойчиво, вдруг обиделась бы…

— Хо, обиделась бы, можно подумать! Сейчас я за чем-нибудь посущественнее сбегану, да и ее сюда доставлю.

— Есть еще перцовка, и чай, с голубым слоником, есть…

— Конечно, Коля, сегодня твой праздник и прием твой. Опять же — на шару и уксус… Или как там у вас на востоке-то говорят, где пить запрещено?

— И правоверный пьет вино, когда бесплатное оно…

— Во-во. Однако лучший метод борьбы с пьянством — это обжорство. А у меня Рай Иванна свои коронные пироги затворила!

Уже под березками на улице, где все так же блистало бабье лето, Тебеньков, сообразил, что надо было под горячую руку предложить все-таки Коле Кондратьеву заняться наглядной агитацией. Деньжата, наверное, сто́ящие, и аванс какой-нибудь можно выбить было. Все равно Коля будет теперь некоторое время в прострации, и что ему стоит кистью, молотком и ножовкой выдать на-гора требуемые квадратные метры?

«…И вышла бы гарантированная халтура, — остановил себя Тебеньков, — полный тебе безнравственный пример. Но, допустим, найдем мы каких-нибудь маляров на три головы пониже Коли да покладистей, попотеют хлопцы недельку, высунув языки, а и до Колиной халтуры не дотянут. Правда, со стороны об этом могут и не догадаться, народ привык к любому результату, но мы-то знаем, что на халтуру шли. Вот потому Коля каждый раз и кобенится, самолюбие свое блюдет. Когда дело не по душе, слабинка всегда может проявиться, а это — в предельном исчислении — мастеру позор. Ну а вот теперь ты сам на себя посмотри, Гаврило Тебеньков! Можешь ты, к примеру, утверждать, что свое дело, каждую, скажем, швартовку, ты исполняешь так, что комар носу не подточит, то есть — не только ради конечного результата пароходы ворочаешь, а еще отменности всей для? Не можешь ты такого о себе утверждать, Гаврило Тебеньков! Так что бери пример с истых художников, которые счастье не только в конечном итоге, а в ходе самого процесса познают. Хо, да что говорить. Ночи, Гаврило, и то, случалось, лениво ты ночевал, хоть бы с женой, а хоть бы и вообще. Конечно, дело прошлое, теща правильно статистику ведет, но это все, как ни крути, всего лишь бабки. А женщину надо любить подробно, чтоб все минутки запечатлелись, второй жизни ни у кого не будет, да… Но это какое же здоровье и какую душу надо иметь, чтобы на все в жизни всей душой бросаться?.. К тому же художник, вероятно, и должен в своем деле со всей очевидностью лично проступать, но для такой массовой штуки, как наглядная агитация или мореплавание, это просто вредно. Мое дело — безопасность соблюдать, а не шедевры-маневры на акватории выписывать, они и четверти часа не удержатся на воде-то, шедевры мои. И наглядная агитация — хорошо, если до нужной даты достоит. Ну так что же тогда — всю жизнь клепать мелочевку?»