Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Ну как?.. Давай постоим. Я подышу немного. Все-таки мы здорово разорились на пиво, а? К-ха, к-ха!

Дядя Федя оперся копчиком о трость, уперев ее в угол между панелью и фундаментом дома, и достал флакончик с таблетками.

— Э, не волнуйся, мой дорогой, это не от пива. Это вообще, чтоб я мог жить, понимаешь? Это и вайнбрандт. Нельзя? Мало ли что нельзя! Суть жизни в том и состоит, чтобы делать то, что нельзя… Двенадцать самых здоровых лет я пробыл там, где не место молодым. Я бы и остался там, на кирпичном пляце, если бы не тот, который подмигнул. Он мог так делать! Если бы не это, на моем пепле росли бы цветы, которые не можно нюхать, или овощи, которые не можно есть. Понимаешь?

Чего же не понять, дядя Федя? Я помню эту ровную площадку из квадратных плит, плашмя уходящую в озеро. Над площадкой плачут каменные женщины, а в озере растет жирная трава, плавают большие жирные рыбы и плещутся жирные утки, которых не только не можно есть, но которых не можно видеть, потому что здесь, вот в это озеро, вот на это место, был высыпан пепел ста тысяч человек…

По переулку послышался дружный стук каблуков, и мимо нас прошел патруль — четверо матросов в касках, с автоматами поперек груди, в тяжелых сапогах и с подвернутыми вверх штанинами широченного клеша. Старший вежливо козырнул.

— В сорок пятом нас вели из этого переулка, и многие тут бы и остались, если бы нас не должны были утопить. Нас били прикладами, заставляли поднимать трупы и тащить их дальше, нас толкали дулами «шмайсеров», а пушки стреляли совсем близко…

У кого ты перенял русский говор, дядя Федя? Это ведь у нас так говорят, так придыхают мягко в слове. (Еще за пивом в гаштете дядя Федя сказал: «Жарко здесь, как в байне, пойдем вон». Так и сказал — не «в бане» а «в байне». Так говорила у меня бабушка: байня, баенка; даже, пожалуй, легонько так: байенка. Стопить байенку…)

Мы вышли к площади.

Налево, над стенами судоверфи, сияло зарево электросварки, и темные корпуса строящихся судов на стапелях разбегались для взлета. Вторая рабочая смена грохотала железом, заканчивая суточный план, и сотни автомобилей и мотоциклов с выключенным зажиганием последние минуты скучали у проходной.

Справа, откуда вырывался скрип угольного конвейера, мигали огни на железнодорожных стрелках, а за ними, на гребне города, вспыхивала, разворачиваясь по буковке, длинная, как эшелон, фраза: «Да здравствует дружба немецкого и советского народов!»

— Видишь?

— Вижу.

— А теперь иди сюда, смотри, это вот здесь, слева от проходной… Первые уже скрылись в трюмах, и охрана ни разу не выстрелила в нас. Это было непонятно. Но теперь ты знаешь, нас должны были утопить в море, без следа. Фюрер испугался встретиться с нами в земле! Поэтому мы с тем, который подмигивал, тащили с собой мертвого француза. А потом он остановился. Жаль, ты никогда с ним не здоровался. Я думаю, там были одни сухожилия и кости. Вот там, где сходятся линии, он оттолкнул меня с французом, и мы упали. А он вот так, кольцом, заложил в рот пальцы, свистнул и запел эту свою песню. Слушай:

Его толкали прикладом, но бесполезно. И тогда один в шинели не выдержал и поднял «шмайсер», и все кончилось вон там, на рельсах. Начальник колонны заорал: «Тихо! Слушать только меня!» Ему ведь надо было всех нас, без убытка, погрузить в трюмы, понимаешь? И стало тихо. И мы слушали. Мы слушали танковый мотор и траки, которые по камням — понимаешь? — к нам, к порту! А потом «фаусты» там, на углу, где мы с тобой были. И тогда мы побежали к охране. Мы все. И мы покончили с ними! И мы остались живы, понимаешь? Только вот…

Дядя Федя отшвырнул трость, схватился за железные прутья портовой ограды, и мы с ним постояли, глядя на то место, где сходятся две до блеска накатанные колеи.

1969

К летней воде белая тропка зигзагом спускается по траве в ложбине среди серого камня. От входа в бухту сначала виден только камень, оплывший, отшлифованный штормовыми ветрами, потом — провалы амбразур со взорванной маскировкой, потом — эта белая тропа.

Она тянется не только по траве, там еще растет скрюченный приморский кустарник. И если посмотришь в бинокль, в конце тропы видны установленные по квадрату размером с баскетбольную площадку серые столбики. Обрывки ржавой колючей проволоки на них не видны даже в бинокль…

На этой площадке во время прошедшей войны жили советские военнопленные. Им разрешалось также умирать здесь. Хоронили, сбрасывая в море. В море сбрасывался и грунт из скальных выработок, чтобы на берегу не было даже намека на стройку. Там, внутри скалы, капитально оборудовались позиции для скорострельных орудий и торпедных аппаратов, размещались жилые комнаты и склады.

Скала была крепкой, работали много, и ссыпались в воду очередные порции трупов и камня. На площадку пригоняли новых пленных. И никаких построек, ничего, что было бы заметно с земли или с воздуха. Гехайм, тайна. За единственным уступом камня, в сторону ложбины, пряталась небольшая хибарка для охраны. Охрана вдвойне ненавидела пленных: и за то, что русские, и за то, что ей приходилось жить в такой некомфортабельной постройке.

Говорят, никто из этих военнопленных не уцелел. Не удалось и фашистам установить свое железо: десант был стремителен и сокрушающ, но ударные силы прорвались мимо, и остаток военнопленных в соответствии с давно подготовленным приказом был расстрелян на площадке вслед за вспышкой первых взрывов в глубине гавани.

Охрана исчезла, и очередной эшелон десанта обнаружил стройку тогда, когда стало светло, заметив с прохода нечто наподобие тропки: пленных водили по рассчитанному маршруту, и каждый из них брал с собой из скалы щепоть каменной пыли, большего не позволял обыск, но и этого хватило, чтобы постепенно обозначить путь для своих.

А белой тропа стала позже, когда нашелся в живых один из тех, кого убивала здесь охрана. Длинна история о том, как его разыскали, но он приехал в гарнизон в очередную годовщину десанта.

Старый, но прямой человек недвижно стоял на корме комбриговского катера в кружеве погон, фуражек, бескозырок, матросских воротничков и сухими глазами вглядывался в берег. Он никогда не видел белой тропы со стороны и боялся, что ему не подскажет и сердце.

Он узнал ложбину и тропку, но не стал ничего рассказывать. Он упал на колени и гладил ладонями поросшую редкой травой и мхом тропинку. Потом он поскреб пальцами сероватую почву и сказал, показывая всем:

— Моих… здесь… четыре щепотки…

Эту тропку теперь каждый год подсыпают каменной пылью прибывшие в гарнизон и еще не принявшие присяги новобранцы. Она ведь сама по себе присяга, эта белая тропа.