Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

«У писателя одна забота — писать», — изрек один мой друг.

«Остальное — гарнир», — добавил другой.

«Вы находитесь на таком уровне, когда можно писать и можно не писать. Вам необходимо бросить все и засесть на несколько месяцев за стол. Только писать!» — сказал однажды на вечерней улице Горького руководитель моего семинара в Литературном институте, добротный русский поэт. Тогда я еще пробовал писать стихи.

«Я не думаю, что ему нужно бросить сейчас плавать. Его профессия ему помогает», — возразил в Доме Герцена другой руководитель семинара, в котором я занимался, замечательный русский писатель. Тогда я уже пробовал писать прозу.

Океан глубок и объемлет весь мир, но литература шире и глубже океана.

Об этом, что ли, думалось мне перед поворотом? Не вспомнить никак, не вернуться к тому, что было. Предстоит рабочая ночь, нужно будет начинать буксировку, а не спится. Наверное, от такого вселенского солнца.

Медленно качается судно, слышно, как свистит распарываемая на ходу вода, гудят внизу дизеля, шелестит кондиционер, поскрипывает при наклонениях легкая нептунитовая переборка между спальней и салоном. Старинный, удивительный на современном судне, звук. Переборка сделана из пропитанных негорючим составом прессованных древесностружечных плит. Они и рождают этот скрип, когда на волне шевелятся легкие корабельные надстройки. Скрип ошарашивает новичков, не все знают, что любое судно изгибается на волне. Не всем из команды нравится это поскрипывание, а я люблю его, оно так же близко мне, как свиристенье сверчка в избе, без которого, считается, нету настоящего жилья. Наконец так же многие столетия поскрипывала морякам корабельная древесина. Корабль появился раньше телеги и ранее колесницы, он появился до всего. Если перефразировать Библию — в начале был корабль. Так что, может быть, это монотонное, отсчитывающее волны поскрипывание — голос вечности. Кажется, об этом мне думалось перед поворотом?

Или я на самом деле слышал сверчка в той избе, в которой я подрастал и возле которой бегал голоштанный в красной короткой рубашке, когда, словно радуга, вырастала за высокой изгородой шея рыжего жеребца и с него, скрипя портупеей, спрыгивал мой отец? Изба несколько раз переходила из рук в руки, но всегда, когда я попадал в нее, там неистребимо свиристел сверчок.

Не так давно, зимой, отогреваясь там на русской печи, я увидел на потолке целую повесть, правда не на современную тему. Я хватанул тогда простуды и полтора дня провалялся, отпиваясь топленым молоком с медом и вбирая в себя каменный жар печи. Просыпаясь и засыпая среди устоявшихся запахов, я вспоминал историю косогора, на котором стояла изба: как смешались здесь в древности русь и корела, каких остервенелых хозяев успел наплодить здесь Столыпин, и как на скаку похлопывала отстегнутая крышка отцовской кобуры во время его ночных поездок по району, и какие там вырастали девушки, и почему обошли это место стороной фашисты, и даже то, что однажды в этой избе ночевала вповалку рота партизан, а дед сторожил их, топчась в стороне, у березы. Я подумал, что обязан написать об этом как следует.

Интересно, иногда начинаешь осознавать запах корабельных помещений. Потолки, стенки, пол — пластик, павинол, линолеум, декоративные ткани, клей, — все негорючее, все гигиеничное, все стерильное, все дышит химией. Этот слабый воздух разбавляется слабым же запахом соляра, перемешивается со свежим, солоноватым, искристым воздухом открытого моря. Запах устойчив, и его не замечаешь. Он долго живет в одежде, когда ты на суше. Во время сильного шторма наглухо задраиваются окна, двери, иллюминаторы и жалюзи вентиляции, и я напоминаю артельщику, чтобы он никому не выдавал чеснок — иначе его придется есть всем. На судне свой микроклимат, свой мир, и только длительные стоянки в портах приписки взбаламучивают его. Привязанность к обычаям своего корабля живет в мореплавателе упорно и консервативно, и единожды сложившийся порядок менять приходится, вырезая мозоли больные, заслуженные…

Так вот оно в чем дело! Я же собирался сегодня беседовать с матросом Юрой Агешиным о пьянке. Вернее о том, чтобы ее не было: Юра ступил на тропу алкоголя. Не было еще ни одного прихода в порт, чтобы он не наступил на пробку. Юра был тихий алкоголик, но это еще тошнее. Худощавый, блеклый, слабо-голубоглазый, после схода на берег он еле таскал на себе теплые домашние тапочки со стоптанными задниками, неврастенично выслушивал хулу, и ни о какой производительности труда в этот день не могло быть и речи. Единственное, к чему он приноровился в ходе наших педагогических усилий, — это заранее испрашивать себе выходной или отгул на случай похмелья. Тихая зараза алкоголизма исходила от него. После каждой беседы с ним я распознавал в себе смутное желание смертельно напиться… Кажется, как раз об этом я думал перед выходом к ярусу?..

Пора бы уже второму помощнику что-нибудь доложить о рыбаке. Мы идем вдоль яруса наискосок, и если ярус недлинный, то, может быть, локатор захватит рыбачка или даже, при такой ясной погоде, он будет сначала обнаружен визуально. Определить бы его место, ведь ночью придется идти здесь обратно.

Я опять оделся и опять по пронизанному солнцем кораблю прошел на мостик.

Жора Копылович выпуклым глазом глянул на меня из-под чуба, второй помощник опустил телефонную трубку:

— Вам звоню. На локаторе справа цель. В бинокль похоже, что рыбак. Пеленг пересекается с линией яруса. Может, подвернем поближе?

— Для чего же мы лезли через ярус? Чтобы снова крюка давать? Погода балует. Работа по нам скучает. Ага, бинокль. Так. Ну, кто там?

Впередсмотрящий на правом крыле посторонился, махнул рукой:

— Вот, прямо по солнцу.

От него пряно пахнуло жареным мясом и чесноком — видно, он не терял времени вхолостую, когда помогал артельщику. Молодец.

Как расстилается вода! Кое-где возникают полосы пены, тянутся под солнцем влево и вправо. Скорость у нас хорошая, и волны, вызванные движением корабля, словно крылья, набегают на море. Синяя вода начинает темнеть, едва заметно подкрашивается фиолетовым: все-таки солнце теряет высоту, скатывается от полудня к заходу. У горизонта загорается и гаснет белая точка. Восьмикратный цейсовский бинокль приподнял и приблизил ее.

Это был рыбак. Волна вскидывала его легко, как чайку, и тогда зажигалась на солнце аккуратная, крашенная белой эмалью, рубочка. На черном борту что-то крупно написано, но на таком расстоянии не разглядеть — буквы это, цифры или иероглифы. Но разве об этом рассказ?..

1971

По утрам она всегда просыпалась раньше меня. Она вздыхала, запахивая халат, потом шумело сено, негромко брякала приставная лестница, и я сквозь сон еще различал ее шаги по тропинке к дому. Когда шаги затихали, я начинал слышать, как шуршит на солнце просыхающая после ночной росы крыша.