Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Я осматривал подворье — пса не видел. Вдруг, я не знаю уж почему, почуял не то зуд, не то дрожь под лопаткой. Тьфу ты! Неловко и вспоминать… Обернулся к вошедшему во двор Пал Леонтичу и замер. Все нутро у меня насторожилось от его взгляда. Он шевелил губами и как-то чудно протягивал вперед забинтованные руки, будто защищался от кого-то, силился он и сказать что-то. Нет, смотрел он не на меня, а куда-то поверх моей головы. Вспомнил я слова Пал Леонтича о размерах собаки… И, прикрыв голову руками, резко я обернулся… И только успел разглядеть его акульи клыки, зарябивший морщинами нос.

Нора собаки была выше фундамента, под выходом из нее сделана была широкая полка, оттуда и прыгнул на меня пес. Торкнул он меня крепко, я сшиб одного кандидата. Пес попробовал дотянуться до меня и когтищами скреб землю, но лишь туго натянув цепь, встал в рост.

Хорош он был, феноменище! Можно считать, что мне повезло на этот раз, он успел выдрать клок ватника и не очень глубоко прокусить правую руку. — Долецкий потер шрам, как бы подтверждая свои слова, прокус был довольно сильный. — Из хаты тем временем, — продолжал он, — вышла тетка в болотных сапогах, с кривым на левый бок лицом. В карих глазах — печаль. Напереживалась «милая женщина» со своим дикарем, подумал я.

— Снова приехали! Порвет он вас. Отступитесь: убытку натерпитесь. Помирать мне с ним… О горе мое!.. — запричитала она, увидев мою разодранную руку, и всхлипнула.

А я ей, дурья башка: «Не боись, мамаша!» — ляпнул, а у самого тяжело как-то на душе стало.

— Зверь он, зверь, даром что на цепи, — снова заскулила тетка. — Кого хошь заломит, Горыныч, ей-бо, Горыныч… Ух, я тебе! — погрозила она псу, а сама-то, видно, тетка трусливая, ухо держит востро, близко не подступает, хитра́.

Мы уселись на скамейке возле дома. Леонтич забинтовал мне клешню. Сидим, на Горыныча смотрим. Вдруг Пал Леонтич эдак тихо поднимается, а рука у него за пазухой. Подумал было, порешить хочет Горыныча, наган сейчас вытянет… А он колбасы достает.

— Горыныч, — шепчет елейным голосом. — Ты ж меня помнишь, Горыныч, ну вот возьми колбаски, возьми! — И руки забинтованные с шмотом протягивает. Тот пружиной сжался…

И только услыхали мы легкий рык, треск и крик тетки:

— Вон со двора! Укротители окаянные… Я вам покажу заборы ломать, буду жаловаться… — блажила она. — Не выйдет…

Пал Леонтич, стушевавшись, пытался поднять упавший плетень. Глаза он прятал от нас и беспомощно дергая плетень вверх, обламывая одну за другой плетины, давно пересохшие: «щелк» да «щелк», трещали они. Тетка еще пуще взвилась:

— Вредитель, нарушитель!.. Оставь забор, окаянный…

Но Пал Леонтич, не слыша ее крика, машинально продолжал отрывать один прут за другим. Я не мог видеть этого, любил его.

— Не горлопань, — говорю тетке, — человек и без тебя сам не свой. Я попробую еще, совсем-то он меня не сожрет! — И улыбаюсь наподобие удавленника — губы ведет и заводит не туда.

Надел поверх ватника два халата, руки голые, чтоб цепче. Приближаюсь. Гляжу собаке в глаза. На душе нехорошо. Чую, льдом кто-то меж лопаток водит. Только бы, думаю, прокушенная рука не подвела… И феномен в недоумении…

Смотрели мы так друг на дружку долго, мне кажется, не меньше, может, часа… Потом шагнул на него одним махом… Слышу, зубы клацнули — подплечника вместе с двумя халатами как не бывало. Хорошо, под фуфайкой пиджачонко надет.

Ухитрился я его за ошейник прихватить. Уж как он в руках у меня оказался — тут я встряхнул его сильно, от земли оторвал. Стоит он на двух лапах, зверина, передними — воздух молотит, да все, как говорится, мимо денег. Подержал его таким манером с полчаса, встряхивая, — он и сник, задыхаться стал.

Ну а как отвязал цепь — моим стал, притих. Его боялись — страшен был, сам понял силу — так и сник, животному против человека делать нечего. — Долецкий умолк, сощурив глаза, улыбнулся.

— И что потом? — не выдержал молчания Серафим.

Долецкий отхлебнул несколько глотков чая.

— Потом… Все и началось. Проходу не стали давать. Слух о Горыныче весь городок облетел. Стали приходить на него пялиться. Сначала на него поахают, всего с ног до головы обглядят, потом — меня тем же манером.

С того времени с большим уважением ко мне вся институция относиться стала. «Пафнутий Андреич! Пафнутий Андреич!» — только и слышал. Легенды обо мне пошли меж профессуры.

Феномен, однако, так и не привык к людям, так и остался для всех диким, разве что не бросался на людей. Только меня признавал и полюбил, разрешал себя трогать и моей Фросюше, препаратору.

Когда стал я поступать на хирургию, меня уже и комиссия приемная знает. Услышат мою фамилию и: «Долецкий, Пафнутий Андреич, тот самый, — говорят, — укротитель! У него рука надежная, далеко в хирургии пойдет! Герой!» Для меня эта реклама — нож острый, неудобно, вы ж меня знаете.

Я на вечернее поступал… В общем, стал учиться, и Пал Леонтич у нас тоже преподавал. Так прошло года полтора. Горыныч стал моим другом, слушал меня с полуслова, а уж сколько мы с ним у костров ночевали, порыбачили да поохотились… И чему он только не научился! Знал не меньше сотни слов, только что сам не говорил. Добрая, хорошая душа у собаки проявилась… Души мы с ним в друг дружке не чаяли…

И тут пришло, накатилось на меня это время — черед Горыныча в лаборатории резать. Тут-то я и восстал.

— Не дам, меня режь, а его не дам, — сказал я Пал Леонтичу.

— Но послушай, Паша Андреич, мы же к этому эксперименту столько готовились, столько надежд у нас с ним связано. Да и не забывай, что он собственность лаборатории. Он оприходован, ему фонды на питание отпущены. Он государственный!.. — и настырно поднимает для убедительности палец вверх.

— Может, и я оприходованный? — спрашиваю его.

— Не мешало бы, — отвечает. Ну что с ним после таких слов разговаривать!

Зато после разговора этого и хлебнул я шилом патоки с моим псом. Едим мы с ним одинаково хорошо. И, скажу я вам, кормили его до разговора с Пал Леонтичем отменным продуктом. Как поняли, что под нож не пойдет, что он уже не экземпляр, а мой пес, — закрыли кормежку. И Пал Леонтич недобро стал на меня смотреть, будто за пазухой кирпич держит.

— Вы, — это он уже официально ко мне обращается, — вот что, Пафнутий Андреич, или отдавайте пса, или уходите подобру-поздорову с ним подальше… И на лекции ко мне можете не являться, не могу, не желаю видеть тебя, Паша…

А что я мог поделать! И в самом деле, по ходу его мыслей, вроде я предатель, а по-моему, он хуже предателя. Конечно, и понимал, и знал я, что науке мой Горыныч может как хлеб голодному, но как гляну в его человеческие глаза — знаете, как он может смотреть, — как представлю, что отрежут моему другу голову, невозможно горько и тошно делается. Так и решил про себя, не бывать тому, проживет медицина без феномена и вообще она — не мой полет, не по мне это дело. Тут люди с моим характером — один вред, руки никак здесь дрожать не должны. Так-то оно так… Ан не тут-то было.