Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

После столь значительных для него слов старик еще долго смотрел на солнце. Созерцание светила прервал на этот раз Долецкий:

— Как это ты на солнце так долго можешь глядеть?

— У меня глаз узкий. — Серафим хитро улыбнулся. — Солнце мне — костер, в костер смотреть хорошо… — Он перевел взгляд с солнца на Долецкого. — Почему ты в Мертвую осыпь ступил?

Долецкий смутился, лицо его как-то по-детски скривилось, в глазах показалась растерянность: отвечать — не отвечать?

— За чокнутого не приняли бы? — На этот раз он сказал это мне, а не Серафиму. Охотник подбодрил.

— Дело не злое — бояться не нада…

— Какое уж там злое — бабочек на осыпи ловить!..

— Кого-кого?

— А кого слышали. Мотыльков, говорю, ловил…

Серафим понимающе кивнул:

— Кольке мому?..

— Да… Из-за него Паганелем заделался… Коля твой палых мотыльков собирал, я живых стал губить на осыпи. Живое губил в тайге. Видно, за то Пурган меня твой покарал.

Из их реплик я ничего не понял и переспросил:

— Для чего, Пафнутий Андреевич? — И снова переспросил: — Для чего бабочек?

— А ты, Терентий Куприяныч, лучше у Серафима вон спроси: он расскажет и покажет… — Долецкий в смущенье отвернулся.

Серафим на эти слова загадочно блеснул косым глазом.

— Скажу в Гутаре. Ты, Терентий Куприяныч, не был у сына моего? — спросил он как бы на всякий случай.

— Нет…

— Понимаю… Познакомитесь. Ну, Паганеля, — обратился он к Долецкому, — тогда спасибо тебе. Уважаю тебя как человека! — Последние слова были самой весомой похвалой старика. Долецкий знал об этом и благодарно пожал Серафиму руку.

— Так не забудьте, Терентий Куприяныч, к Николаю зайти, — напомнил он на прощание.

В Гутару летели на этот раз вчетвером: мы с Серафимом и корова с хозяйкой.

— Летунья твоя корова, ей бы летчиком… — сказал Серафим, разглядывая красавицу буренку. — Телиться скоро ль будет?

— Да уж скоро, — сердитым голосом отвечала тетка.

— Куплю у тебя телку. Нонь без коровы нам нельзя: восьмого Мария рожать направилась зимою — молоко нада… А ты что сердита, Зинаида?

— То и сердита, что «летчица» моя от уколу весь ветпункт перевернула-разнесла. Штрафу за урон двести рублев взыщут… А ты что это, Серафимушко, — перевела она неожиданно разговор, — до каких же лет детей клепать собрался! Сколько годов-то тебе?

— Десяток седьмой на исходе… — смущенно отвечал старик.

— То-то: седина в голову — бес в ребро-от… — удивилась и возмутилась бездетная Зинаида.

— Получаются… — извиняюще сказал Серафим. — Куда денисси?

— А я и не сужу, — озорно сверкнула мутными своими глазками Зинаида, — ты б меня с охоты наведал, может, и я понесла бы… ха… ха… ха… — прыснула она, вконец смутив охотника. — У него, ха… ха… корень жизни сильно крепок, — заливалась она, нахально глядя на потерянного старика.

— Денисова постыдилась бы, Зинаида…

— Чего его стыдиться, свой он брат охотник. Так говорю, Терентий Куприяныч? — обратилась она ко мне, едва сдерживая смех.

— Что же вам ответить…

— А можете не отвечать… Так наведаешь, Серафимушка? — снова принялась было она мучить старика да вдруг охнула: самолет провалился в воздушную яму. Она глянула в оконце: — Над Мертвой осыпью летим-от, здесь, аннака, завсегда мятый воздух, не держит…

В Гутаре самолет встречали, по обыкновению, мальчишки и свора собак, бежавших следом до полной остановки машины.

Прямо с посадочного луга, подсобив Зинаиде вывести с борта корову, отправились мы с Серафимом к Николаю, среднему сыну охотника.

Николай уж года два тому как сработал новый сруб с большими не по сибирской местности «итальянскими» (как называли их здесь) окнами. Было Николаю за двадцать, и, говорят, собирался он жениться еще в тот год, когда из «флоту» вернулся. Уж третий год вел переписку с неведомой деревне ленинградской красавицей. Все жалели его, что не едет невеста. Пока летели мы из Нижнеудинска, Серафим открылся: «Нынче, в октябре, обещала приехать, тогда, может, и свадьбу сыграют. Только жаль, что сезон охотничий откроется, как бы в тайге Николай не застрял…»

Мы вошли в дом. Николай встречал в сенях.

— Проходите. Здравствуй, отец, — обнял Серафима, мне пожал руку. — Как Долецкий?

— Выздоравливает, сынок…

— Хорошо… Проходите, гляну, что у меня в погребе, какая еда…

В просторной горнице стоял запах скипидара и масляных растворителей, запах мастерской художника. Ближе к окну — мольберт с прикрытым занавеской холстом. Обернувшись к левой от окна стене, я увидел, что до потолка занимала ее картина: здешнюю тайгу, горы, реки, ущелья, зверей, собак и оленей изобразил на картине художник. Таежную жизнь освещало там большое, игравшее в облаках солнце, и казалось, воздух в его мареве был живым, просветленным… Я отошел к противоположной стене и залюбовался.

— Где он добыл такие краски!

Серафим, понимая, как нравится мне картина, взволнованно вздохнул:

— Сын хорошо рисует тайгу. Это не краски… Бабочки, крылышки. Он собрал их, палых, прошлой осенью после первого заморозка, на тропках собрал. Весь год делал эту картину…

— Сколько же их!

— Не счесть. Помогал собирать Пафнутя. Пафнутя любит Николая. Хочет, чтоб сын ехал учиться в академию…

— Зачем же?..

— Пафнутя говорит: сын может стать большим художником.

— Он и так художник, у него талант!

— И Пафнутя так сказал: «большой».

Вернулся с улицы Николай, стал собирать ужин. Серафим приложил палец к губам.

— Ты, Терентий Куприяныч, хвали его мало, — попросил он тихо. Я кивнул, все еще глядя на картину.

— А это Паша с Горынычем, — узнал я.

— Они… — просто ответил Николай. — Пафнутя душевный человек. Мы с ним друзья. Он и в доме моем живет, когда в Гутаре. Сказал я ему, что летние мотыли самые яркие, оттого и сорвался — там, на Мертвой осыпи, больше всего живет бабочек. Из-за того и разбился…

За дверью кто-то возился, и после мягкого хлопка она отворилась. Сначала в темноте сеней мы заметили блеск глаз, затем в проеме показалась большая черная собачья морда.

— Тас Кара пришел! Заходи, Черный, — предложил Николай. Но собака не решалась войти, недоверчиво поглядывая на меня.

— Свой, черная душа, не бойся.

Пес понюхал воздух, подошел к Серафиму.

— Учуял, — Серафим стащил с головы кепку, подаренную утром Долецким. — Поправляется твой хозяин…

Пес скульнул.

— Ты прости его, Тас Кара… Пойдешь нынче по первотропу на соболя. Возьми! — Серафим протянул собаке кепку. — Жди хозяина. Он хороший как человек.

В мастерскую влился маристый свет заходящего за хребтами большого солнца. Где-то за окнами в высоком небе мы увидели летящих треугольником больших белых птиц. Завтра расстанется с Саянами последний день Чары аттар аи [8] Чары аттар аи (тофал.) — сентябрь. , месяца, когда олений самец — Чары — оплодотворяет самку, и придет в эти места месяц охоты на соболей.