Илья Девин - Трава-мурава

Да, ничего не скажешь, давненько не ставились эти вопросы на обсуждение правления в колхозе имени Карла Маркса. «Все для фронта! Все для победы!» — такой лозунг висел не только на бревенчатой стене правления, но был и главным и, пожалуй, единственным принципом жизни в Урани, как и по всей стране. И это было в порядке вещей. А как же иначе? Ведь все посылалось туда, на тот фронт, где победу над фашистами добывали своей кровью их же мужья, их братья и дети. Стало быть, каждый килограмм хлеба, мяса и масла они без всяких разговоров отдавали фронту. А сами — как-нибудь выдюжат. Хорошо и то, что не под пулями, не под бомбами…

Так было все четыре военные года, так было каждую осень — о хлебе на трудодни и разговору не было. Выпишет председатель на бедствующую семью фронтовика килограммов пять, и то ладно: держись, крепись дальше, жди своей картошки, своего ячменя на задворье.

Да, так было. А теперь вот война кончилась, фронтовики домой возвращаются, не все, конечно, не все, один из десяти будет ли?.. Но не об этом сейчас речь, не об этом. Речь о том, как жить дальше, сколько дадут на трудодень хлеба…

И правда, разве не имеют права колхозники колхоза имени Карла Маркса получить за свой труд какую-то мизерную долю того урожая, какой они вырастили и собрали? Ведь план по хлебопоставкам выполнен, в Ховань на приемный пункт свезено хлеба — невиданное за последние годы — почти триста тонн! Кроме того, выполнена и дополнительная хлебопоставка — пятьдесят тонн. Да, дополнительная хлебопоставка тоже выполнена, и Щетихин с руководителями колхоза были отмечены в докладе секретаря райкома.

И все это хорошо. Но вот и дошло дело до трудодней. Сегодня вот они тут поговорят и решат: двести граммов на трудодень либо сколько, а завтра сядут со Щетихиным в тележку и поедут в райком это дело утверждать. А как утвердят то на общем собрании и постановят: «Триста граммов зерна на выработанный трудодень…»

Но это пока предположения товарища председателя.

— Что касается картошки, то урожай по колхозу получился хороший, почти по сто десять центнеров…

— Сто девять, — поправляет главный бухгалтер.

— Засыпано в бурты у нас двадцать тонн на семена будущего года, пятьсот тонн подлежат вывозке на приемный пункт, а триста тонн разрешено к выдаче на трудодни. Это, товарищи, большое дело, и я думаю, килограмма по два на трудодень мы можем… — Тут он поглядел искоса на главбуха и, поймав его одобрительный кивок, торжественно закончил: — Из такого предварительного расчета, товарищи, мы можем выписывать остронуждающимся колхозникам к Октябрьским праздникам аванс!

Сказавши это, Лепендин опустился на стул, потому что от боли в ноге уже и стоять было невмоготу. И, севши, он ждал какого-то одобрительного гула, одобрительно-похвальных выкриков, как вдруг совершенно явственно в установившейся тишине раздался тяжелый-тяжелый вздох и усмешливо-тоскливый голос:

— Опять аванс…

— Опять, — вздохнула баба.

Лепендин поднял голову и посмотрел на Полину. Она?

— В соседях по три кило раздали, — смело сказал Семен Кержаев. — А они нас-то завсегда беднее считались.

— Беднее, — вздохнула опять баба.

— Тише, — сказал Сатин. Он отчего-то был бледнее обычного и закусывал нижнюю губу. — Тише, — повторил он, хотя и так была тишина.

— Ты что? — спросил Лепендин — Хочешь сказать чего-нибудь?

Иван Иванович поглядел на Щетихина.

— Нет, ничего, — сказала он. — Это я так…

— Тише сам ешь, — опять сказал Семка, — а люди хлеба хотят.

Пивкин всхохотнул. И правда, получилось смешно: ведь по-мордовски «тише» значит «сено»! Ну и Семка! «Тише сам ешь»!..

Но нужно было заканчивать свой доклад. И Лепендин заговорил о конопле. Только на коноплю все и надежды, ведь за коноплю можно получить хорошие деньги.

— А что такое деньги для колхоза, объяснять, мне кажется, не нужно.

И главный бухгалтер кивнул, соглашаясь и одобряя председателя.

— Деньги — это гвозди, стекло, кровельное железо, кирпич. Ясно, товарищи, что такое конопля? Это в конце концов хороший трудодень.

— Сколько?

— Отвечу тебе, Семен Кержаев, отвечу. Это, — Лепендин поглядел на главбуха, — это на будущий год при таком урожае будет копеек пятьдесят.

Но никто не высказался.

— Тише, — сказал Сатин, хотя все молчали.

— Конопля — это и тот самый родильный дом, о котором говорила здесь товарищ Преснякова.

Поднялся Сатин. Он поглядел на Щетихина, словно пытаясь узнать по выражению лица уполномоченного, правильно он делает или неправильно. Однако на лице уполномоченного ничего не было написано, кроме выражения молодого и радостного счастья жизни. Может быть, Лиза Ликинова сказала ему какие-то хорошие слова? Но что же делать колхозному партийному секретарю Сатину, который еще толком не умеет проводить ответственные мероприятия? И он спрашивает:

— Кто хочет выступить по докладу товарища Лепендина?

Тишина. Нет, не как перед бурей. Эта тишина свидетельствовала скорее о смирении. Сатин это понял и успокоился. Даже Семка Кержаев не пытался выкрикнуть какую-нибудь каверзу. Он как все, а наши ураньцы — народ терпеливый, понимающий что к чему. Разве не понять, что повсеместное разорение, вызванное войной, обязывает еще потерпеть? Все понимают ураньцы, если с ними толковать по-человечески. По двести — так по двести, что тут говорить! Это гораздо лучше, чем совсем ничего. Бывало, и вовсе не давали хлеба на трудодни. Жили люди? Жили. Жили как-нибудь. Жили, как могли. Жили на том, что имели от своих приусадебных участков, от огородов. И в лесу можно набрать грибов и ягод и продать на базаре в Сенгеляе или унести к московскому поезду в Ховань. Ну, бывало и так, конечно, не пропустит кое-кто, где чего плохо лежит. Правда, строгий закон, но голод бывает сильнее закона. Голод — он вообще, кажется, сильнее всего на земле. А двести граммов хлеба на трудодень да два килограмма картошки — это уже не голод, это уже победа над голодом. Можно жить, да, можно смело ждать зиму.

— Никто не желает выступить? — еще раз спросил Сатин и уж хотел добавить: «Тогда переходим к третьему вопросу», как тут увидел, что Михаил Пивкин тянет руку, прося слова. Сатин замешкался. Взгляд его вопрошал: «Михаил, ты по-хорошему ли?» Однако Пивкин решительно не реагировал на этот вопрошающий взгляд. Впрочем, он не особенно еще и ждал, пока ему дадут слово, он считал, что фронтовик может и сам распорядиться. И он встал с лавки и сказал так:

— Председатель про хлеб и картошку все правильно сказал!..

У Сатина полегчало на душе, потому что он думал, что Пивкин начнет не иначе как с критики Черчилля, который «снова бряцает оружием». Но это хорошо в дружеской беседе, а тут все-таки расширенное заседание правления.