Илья Девин - Трава-мурава

На все это происшествие и истерику Аблязовой Иваниха смотрела прямо, не отводя глаз, как другие, как Лепендин или Сатин, например. А когда Полину вывели и дверь затворилась, Иваниха продолжала. Теперь она обрушилась на Прохора, который без всякого разрешения унес с тока полмешка мякины.

— Да ведь грязь одна, одна грязь, что ты, Федосья Макаровна! — жалостно и виновато стонал Прохор. — Побойся бога!..

Прохор в отличие от Полины знал, что единственный тут ему выход — жалиться, плакать, просить прощения, потому как дело может повернуться и так, что и под суд отдадут. Вот он и стонал, жалобя сердце Иванихи:

— Что ты, соседка, да ты разве не видела, что грязь одна, одна грязь!..

Но ничего знать не хотела грозная Иваниха. Одно было ясно ей: если мы будем потакать такому, то завтра же от колхоза ничего не останется, и люди не только не разбогатеют, но и все перемрут с голоду, потому что где нет дисциплины и порядка, там не может быть никакой жизни. И вот по ней выходило, что для спасения колхоза, для спасения самого же Прохора Нефедкина требуется его обложить штрафом в размере тысячи рублей!

— Да что ты, стерва! — возопил вдруг Прохор и вскочил, потрясая своим батогом. Казалось, сейчас он бросится на Иваниху.

— Молчать! — заорал тут не своим голосом Сатин и стукнул кулаком по столу. Лицо у него, обычно багровое, теперь побледнело, губы дрожали. — Этого еще не хватало, — хрипло сказал он. И в наступившей тишине ясно послышался опять дрожащий, виноватый голос Прохора:

— Простите, товарищи… Больше не буду… Больше не повторится…

Бледный треугольный штамп «Солдатское письмо», и обратный адрес — «полевая почта…». Аня еще ни разу не получала таких писем. Так вот они какие, эти солдатские письма, письма с далекого и страшного фронта!.. Но что же может написать Ане Борис Качанов? Она вспомнила того черноволосого веселого парня на станции, громко кричавшего: «Граждане, кто на Урань?» — вспомнила его лицо, черные густые брови… Нет, таких странных писем Аня еще не получала.

«…Наши доблестные вооруженные силы разгромили милитаристскую Японию, освободили многострадальный народ Кореи, и теперь потушен очаг войны и фашизма и на Дальнем Востоке. Советские воины никогда не забудут героический труд в тылу тех, кто, не зная усталости, готовили фронту новое оружие, какого нет ни в одной армии мира, и продовольствие, которого без горя хватило бойцам и на другой день. А о твоем патриотическом поступке, уважаемая Анна Петровна Преснякова, как и о тысячах тебе подобных женщин-матерях, знают в нашем полку все воины — солдаты и офицеры. Спасибо тебе, добрый человек, что протянула руку в трудное время. Кончится срок службы, вернусь домой и в долгу не останусь перед тобой, верь моему честному комсомольскому слову. А теперь у меня есть очень большая просьба к тебе, уважаемая Анна Петровна Преснякова. Если можно и если есть где снять — пришли фотографию моего сыночка. И свою, конечно, если можно и если это нетрудно сделать. Сама знаешь, проживая вдали от родных мест, соскучишься по родным. А у меня родных — только он…»

Вериного ребенка назвали Витей. Так порешили Груша и Лиза, первые его няньки. Теперь ему исполнилось уже два месяца, и Аня с Цямкаихой взяли его к себе, и вот уже неделя, как Витя находится у них. Плотная красная сыпь, которая была у мальчика на шее, на животике и на спине, уже проходит. Он стал спокойней, подолгу спит в качке, и Цямкаиха целыми вечерами сидит возле него и поет колыбельные заунывные песни. Со дня на день они ждут Бориса, а вместо того он прислал это странное письмо…

За занавеской захныкал Витя, и Аня, оставив на столе письмо, легкими и быстрыми шагами пошла к ребенку. Личико ребенка морщилось в каком-то усилии проснуться, открыть глаза, шевелились и спеленутые туго плечики, точно Витя беспомощно пытался освободиться, но стоило Ане качнуть кроватку, как он сразу успокоился. Сегодня они будут купать Витю. Они купают его почти каждый день, не то что Груша и Лиза, и вот от одного этого сыпь проходит. Правда, сначала эти ежедневные купания казались Цямкаихе лишними, вредными, да и дров много нужно, но она не смела ослушаться Аню, да и сама скоро убедилась, что это очень хорошо. Сказала даже как-то: «Может, купать бы мне и своего Алешеньку каждый-то день, так и не был бы, может, он у меня таким…» Впервые за все время, как тогда рассказала о своем исчезнувшем сыне, вспомнила его Цямкаиха. Но кажется Ане, что всякий раз, как она берет Витю на руки, пеленает ли его, сидит ли возле качки, вспоминает Цямкаиха своего сына…

Уснул опять Витя, и Аня перестала качать кроватку. «Пришлите фотографию моего сыночка…» Написал бы лучше, когда сам придешь домой», — подумалось Ане с чувством тихой досады.

Тут она заметила, что за окном кто-то прошел. Нет, не Груша, которая должна была принести молоко. Кто же идет? Аня плотней задернула занавеску, поправила волосы и, тихо отворив дверь, вышла в заднюю избу.

Это пожаловала Алда, тетка Бориса Качанова. Евдокия Павловна, как звала ее квартирующая у Алды в доме учительница Валентина Ивановна.

Вошла, остановилась у порога, исподлобья взглянула на Аню в белом халате и опустила глаза.

— Здравствуйте, Евдокия Павловна, — сказала Аня. — Проходите, садитесь.

Не двинулась с места Алда, стоит, молчит.

— Что скажете, Евдокия Павловна?

И вдруг заговорила нервным, визгливым голосом, как по заученному:

— Ребенок этот нашей снохи, так что добром прошу отдать его. Если откажешь, подам на тебя в суд, и суд решит тогда, кто кому роднее. Вот. — И это «вот» прозвучало как нешуточная угроза.

Аня улыбнулась.

— Да вы успокойтесь, Евдокия Павловна, скажите, что случилось. И садитесь, пожалуйста.

Но опять не сдвинулась Алда с места и — как отрезала:

— Нечего мне сидеть. Ребенок нашей снохи, и я прошу добром!..

Это было как удар, и Аня растерялась. Она даже прислонилась спиной к двери, словно боялась, что Алда может рвануться в переднюю и схватить там из качки Витю. Где же Цямкаиха? Почему она не идет?

— Евдокия Павловна, — сказала она спокойно, хотя внутри у нее все напряглось, — я отдам тебе Витю, не стану держать его ни минуты…

Алда подняла глаза. В них загорелся свет нечистого торжества. Аня это заметила.

— Но скажу вот что… — продолжала Аня. — Я отдам Витю, только если Груша и Лиза придут с тобой и скажут: отдай ребенка. — Алда сделала нетерпеливое движение, но Аня решительно продолжала: — Потому что Груша с Лизой выходили мальчика, это они спасли его от неминуемой смерти, а не ты.

— Меня и не спросили — взяли, — вскрикнула Алда.

— А почему не взяла ребенка ты, а ждала, пока его возьмут Груша с Лизой?