Илья Девин - Трава-мурава

Посматривает Семен на Валентину: и что в ней такое имеется, и почему при виде ее у него пропадает вся смелость, почему он не может вот сейчас же подойти, взять ее за плечи и поцеловать?..

— Ну, ты скоро, что ли, Валентиновна? — говорит он с нарочитой грубоватостью.

А та смеется:

— Подожди еще чуточку, куда спешить!..

— Спешить-то — оно конечно, да ведь чего и ждать… — бормочет Семен, и от одной мысли о тех решительных словах у него перехватывает в горле. Ладно, думает он, вот как выйдем на улицу, а то ведь тут еще эта востроглазая Алда…

Валентина Ивановна живет на квартире у Алды, и так Алду мучит любопытство, что когда приходит Семен, она из избы ни шагу. И так еще ревниво и зло поглядывает на него, будто съесть хочет заживо. Можно подумать, что Семен кому-то перебегает дорогу. Может, она Борьку, своего племянника овдовевшего, надеется женить? От этой мысли Семена даже пот прошиб. «Ну нет, дудки, хватит!..» — сказал сам себе Семен.

— Ну, скоро ты, Валентиновна?

— Не успеешь глазом моргнуть, — смеется Валентина Ивановна, проходя в свой закуток за голландку, неся в руке выглаженное платье. — Только сиди смирно и не смотри сюда.

Сема сидел за столом, будто полено проглотил, смотрел в зеркало, которое висело в простенке между окнами. Отсюда был виден пол, черные швы между половыми досками тянулись вниз, словно скатывались с горки. Посмотрел на ноги. И мокрое пятно увидел — от его кирзовых сапог.

— Тряпки нет, тетя Алда? — не поворачивая головы, спросил он.

— Зачем еще тебе тряпка?

— Да вот, загрязнил…

— Чего еще загрязнил?

— Пол.

— Да ладно уж, ты же мужчина, и будешь еще полы вытирать… — говорила Алда, а сама думала: «Видишь ты, какие нынешние девушки! Переодевается, а этот сидит!.. А вдруг вскочит с места этот жеребец да… Разве устоишь перед ним! Хорошо еще, я сама дома!..»

— Тетя Алда, иди-ка сюда, — позвала ее учительница.

Алда прошла за голландку, господи, царица небесная! Что и делается: Валентина Ивановна совсем голая! Ой-ой-ой!

— Застегни, тетя Алда, — сказала Валентина Ивановна, держа на груди лифчик.

Семену было слышно: «Застегни… Ниже потяни, ниже…» И бормотанье Алды: «Матушки мои, в этой сбруе и дышать нельзя… Да зачем еще это? Ай-ай-ай…» Валентиновна засмеялась. Это передалось и Семену: он увидел в зеркале свои расплывшиеся в улыбке губы.

— Может, помочь?

— Руки у тебя холодные…

— Разве долго согреть! — Сема потер руки. — Я иду.

— Ну, ну, этого еще не хватало! — испуганно крикнула Алда.

Валентина Ивановна вскоре показалась во всей красе: темно-синее платье плотно обтянуло фигуру, глаза блестели в свете керосиновой лампы таинственно и счастливо. Подошла к зеркалу, покружилась перед ним, посмотрела через плечи — хорошо или нет на ней платье, поправляя заодно и волосы цвета спелой соломы.

— Хорошо? — спросила она у Семена, который сидел с глуповатой, счастливой улыбкой и не сводил с нее глаз. — Чего молчишь?! — игриво нахмурясь, допытывалась Валентина Ивановна…

— Ну, это… оно само собой… — У Семена деревенел язык. — Пойдем, что ли?

— Куда это вы собрались? — спросила угрюмо Алда. — На какой праздник?

— Идем Лизу провожать.

— Ну-у! На торф, что ли, уезжает Лизка?

— На торф! — Валентина Ивановна засмеялась. — Уполномоченный Щетихин повезет нашу Лизу в город Горький своим родителям показывать!

— Ох, батюшки, что и делается на белом свете!.. — И когда Семен с учительницей ушли и в доме все затихло, Алда потерянно села на лавку. — Что делается-то, господи-кормилец!.. Уполномоченный Лизу повез куда-то, а эти парочкой пошли, никакого и стыда нет, один смех… В старые-то времена кто бы пустил их к дверям… Ни муж с женой, ни что… и… посмотрите, пришли в гости!.. Ох, господи-кормилец, перемешался весь свет!..

В гостях у Лизы — не то свадьба была, не то просто вечеринка — Аня впервые увидела Лепендина, или, как говорили о нем за глаза, Володьку-героя, в праздничной одежде и никуда не спешащего: он сидел рядом со Щетихиным спокойный и немного отчего-то грустный и то и дело поправлял падавшие на глаза волосы. Слева от него сидела его жена, красивая молодая женщина с завитыми волосами, со вздернутым носиком, и от того, может, выражение лица ее было надменным и гордым.

— Видала, задаваха сургучная, — шептала Ане в ухо Груша, обдавая горячим и резким запахом выпитой самогонки. — Рожу-то скуксила, будто квашеной капусты наелась…

Ане было очень жалко Грушу. Всем давно известно, что Груша «втрескалась по уши» в Володьку-героя, да и сама она не скрывала того, особенно среди своих подруг, но все это было у нее со смешками, и Ане казалось несерьезным это ее чувство. И вот только теперь она поняла, как глубоко страдает Груша и как безнадежно это страдание, — Лепендин даже и глазом не повел в ее сторону. Да и сравниться разве Груше с этой женщиной!.. И вспомнилась Ане та песенка, которую с такой затаенной надеждой выпевала летними вечерами Груша:

С каждой выпитой рюмкой прибывало в доме шуму и веселья. Уже не перешептывались о чем-то серьезном Сатин с Аверяскиным, а говорили громко, и порой можно было услышать, как Иван Иванович говорит Аверяскину:

— Нет, дорогой товарищ, ты не так ставишь вопрос!..

Уже и отец Лизы Ефим Ликинов, поначалу смущенный и оробевший, обходил гостей с мутным графином, наливал в рюмки и ласковым, слезным от нежности голосом уговаривал:

— Пейте, гостюшки любезные, не гнушайтесь!.. — И обнимал всех за плечи.

А сама Лиза, в русском платье снежной белизны, сидела рядом со своим Щетихиным, как весенний хрупкий цветок. Желтые волосы ее были сплетены в две толстые косы и короной уложены на голове, а щеки полыхали нежным малиновым пламенем. Она, кажется, ничего не видела, кроме своего Щетихина.

Кто-то вдруг крикнул:

— Горько!

Бабы-мокшанки сразу не догадались, что такое «горько», и удивленно переглядывались, следя в то же время за женихом и невестой. И сама Ефимиха замерла, не поймет никак: что — горько? А когда Щетихин с Лизой поднялись за столом и он поцеловал Лизу в губы, Ефимиха так и вскрикнула, словно кто ее уколол:

— Ой, бесстыдники!..

А все кругом засмеялись. И громче всех смеялся Михаил Пивкин, обнимая за плечи готовую заплакать Ефимиху:

— А ты думала, когда стемнеет да погасят огни в селе!.. Да и в темноте, чтобы поцеловать родную жену, сначала закутаешься с головой, чтобы кто-нибудь не увидел.

Люди снова засмеялись. И тут раздался голос и самой Мати:

— А в этом чего хорошего?! При людях-то…

— При людях… — передразнил Пивкин жену. — А что плохого? При людях воздух нехорошо портить, а целоваться… Вот уж! Вон в Европах — там этого нет — стесняться. Захотел целоваться — целуйся, никто слова не скажет.