Илья Девин - Трава-мурава

— Вы там в Европах с автоматами ходили, чего вам стесняться! — не сдавалась Матя. — А нам Европа не указ!

— Скоро дедушка Калинин вот такой указ испустит: целоваться повсеместно, и в Урани — тоже! — выкрикнул вдруг захмелевший Семен Кержаев. — Тогда уж вы никуда не денетесь!

— Ну, мели! — сказала Матя, а Валентина Ивановна ткнула Семена кулачком в бок. — Поиграл бы лучше.

Семену подали гармонь.

— Вальс, вальс! — запросили девушки.

— А ну-ка, Семен, «яблочко»! — приказал Пивкин, выбираясь из-за стола и становясь посередине избы.

Но Семен, хитро ухмыльнувшись, заиграл вальс.

Танцующие пары кружились легко, неслышно — на ногах были валенки. Только у Валентины Ивановны постукивали туфли, которые она принесла с собой, как делала еще студенткой. Никто никому не мешал, и никому не было тесно в пятистенном доме у Ликай Ефима.

А сам Ефим исподлобья глядел в сторону зятя и дочери. На лице его не было никакой радости, никакого веселья. Казалось, он думает какую-то грустную думу и в чем-то очень сильно сомневается, будто не верит, что это его дочь сидит рядом с уполномоченным Щетихиным.

Да и все начальство собралось! Даже Аверяскин не погнушался. Что-то в этом не так казалось Ефиму, что-то не заправдашнее. Давно ли его в Урани только одним именем и звали — «Пленник»?!

Война уже близилась к концу, и его освободили американцы. Это было в апреле в городе Дуйсбурге, где работал в последнее время на шахтах. С той поры и пошли переживания.

Пытал по-дружески Щетихин. Все спрашивал: как вышло и почему? А как вышло — раненный, без сознания… Очнулся уже в лагере.

Нет, он не злой теперь на Щетихина. Он ни на кого не злится. Но ему было очень и очень обидно: его соотечественники говорят с ним, будто не со своим человеком, «товарищ» боятся ему даже сказать.

Однако сейчас думал Ефим и о другом. Интересно, а как теперь пойдет дело? По мокшанским обычаям после свадьбы жених должен говорить отцу — батькай или атяй. Но будет ли уполномоченный Щетихин так называть или нет? Будет или нет?..

А гулянье продолжалось: кто плясал, кто пел… В одном конце стола затягивали «Катюшу», в другом конце — «Козяя Полю»…

С неделю только и разговоров было в Урани, что о свадьбе Лизы и Щетихина. Самих-то их уже нет в Урани — увез Щетихин свою молодую жену в город Горький на показ своим родителям, а там, говорят, еще одна свадьба будет — так уже и совсем на городской манер… Вот по этому поводу и сокрушались ураньские старухи долгими зимними вечерами: забыла молодежь родные обычаи, забыла!..

Но не меньше толковали и о самом Щетихине — как-никак, а уполномоченный, самый большой начальник, считай, над Уранью: и Аверяскину может приказать, и Лепендину Володьке. А поскольку он теперь через Лизку («Лиза-то как цветочек!.. А ласкова да тиха, как птичка!..») стал для Урани вроде как свой, родной человек, то не выйдет ли через него колхозу какое-нибудь послабление в поставках? Не скинут ли маленько налогов?

А свадьба… Старухи, конечно, недовольны: молодые не венчаны, не было на свадьбе ни дружков, ни шаферов, а без них ведь и свадьба — не свадьба!..

Цямкаиха так сказала Ане:

— Мокшанская свадьба, доченька, была бы лучше, да что ж поделаешь теперь. Молодые люди успели многое увидеть, где, что да как…

— А чем тебе нравится мокшанская свадьба, бабушка Анна? — спросила Аня, хотя сама и не видела ни разу такой свадьбы, слышала только из рассказов. — В амбар или ж в пустой дом запирали молодых — это, что ли, понравилось тебе? Или венчание у попа?..

— В амбар — это, верно, как-то боязно! — довольно засмеялась Цямкаиха, видимо, вспомнила про свою свадьбу. — В амбар — это… правда!..

— Что — правда?

— Запирают… И меня запирали. Помню, привезли меня к Фане. На улице было холодно, осень уже. А я всяку осень простужалась: из ледяной воды вытаскивали замоченную коноплю, вот я и простужалась. Не так, чтобы в постели валяться, а ломает. Ну, вот, завели меня в холодный амбар, а я вся дрожу. Фана говорит: раздевайся и ложись. А я боюсь: вдруг он подумает — жена болеет лихорадкой?! Ну вот, так-то трясусь, — Цямкаиха потрясла сухоньким телом, показала, как она тряслась. — Зажег Фана свечку, подходит ко мне… начал целовать. Так целует меня, так целует, меня в жар бросило. Схватил в охапку да в постель…

— Какая постель в амбаре?

Цямкаиха тоненько засмеялась, закрыла тонкой желтой ладошкой рот.

— А как же без постели?

Аня покраснела, опустила глаза. А Цямкаиха говорит:

— Постель готовят заранее. Да чтобы хорошая была — пуховые перины, подушки, одеяла… А как же! Пока в девушках — готовишь ее, чтобы мужу по душе пришлась… То-то! Отнес меня Фана в постель, начал раздевать меня, а мне щекотно! — Старушка снова засмеялась. — Хватит, дальше не расскажу… — заявила вдруг она.

Сказать-то сказала так, а и у самой сердце растревожилось. Эх, молодость, молодость!.. Какая ты хорошая! Какая красивая! Только почему ты так быстро проходишь? То ли потому, что у тебя слишком легкие крылья и ноги не касаются земли? Или спешишь побыстрее увидеть то, что написано на звезде твоего счастья? Спешишь заранее знать, куда уведут-пойдут твои стежки-дорожки? С кем встретишься? С кем сядешь в одну телегу жизни? Сесть-то сядешь, да споешь ли до конца свою песню с этим человеком? А ее надо петь долго-долго и чтобы голоса не охрипли, не заглушали друг друга. Эх!.. И теперь осталось только одно воспоминание, как о прекрасном сне. А прекрасный сон как не расскажешь!..

И Цямкаиха не выдержала, поправила под платком свои землистые волосы и продолжала:

— Много уже прошло с той поры времени, послушай уж, расскажу… Ну то-та, легли с Фаной, греем друг друга дыханием — время ведь было осеннее, холодно уже… Вдруг что-то с грохотом повалилось в углу. Чуть сердце не оборвалось! И Фана напугался, остолбенел рядом со мной. Кто? Что?.. Свечка погасла. Темно, хоть глаз выколи, ничего не видно… Слышим: кто-то стонет. Человек — не человек. Кто там? Не отвечает, только стонет. «Сам себе смертью будь!» — крикнул Фана. Домовому так у нас кричат. Тогда домовых боялись. Теперь, видишь, этим никого не напугаешь… Фана начал читать молитву. А стонущий вдруг сказал человеческим голосом: «Дядя Фана, это я…» — «Кто ты?» — «Я…» Фана встал, оделся и чиркнул спичкой. Ой, будь он проклят, Иван-дурачок! Такой богом наказанный был в нашем селе. Лежит, бедный, не может подняться, ногу, видишь ли, ушиб. «Что ты здесь делаешь?» — спрашивает его Фана. «Хотел вас посмотреть», — бормочет дурачок. «Кто послал?» — «Лавочник Герасим послал». — «Зачем послал?» — «Ы-ш-ш, — смеется дурачок. — Говорит, посмотри, как они спят. А завтра, говорит, конфетку дам!» Фана схватил его за ворот и на улицу. А дурачок как заорет, словно свинью режут… Ну, что с ним поделать? Дурачок и есть дурачок… — Цямкаиха опять мелко и радостно засмеялась. — Запирать в амбар — это зря… А вот ходить в церковь да у попа венчаться — это запоминается…