Илья Девин - Трава-мурава

На весах работала Иваниха, и в толстой фуфайке, в юбке поверх ватных штанов она была даже вполне дородной бабой, — Лепендин только по голосу ее, командирскому и пронзительному, догадался, что это она и есть, Иваниха. И покрикивала она на Феклу Нефедкину, свою соседку, которая, заволновавшись при председателе, не могла с ходу заехать на весы. И от этих окриков Фекла вовсе растерялась и не знала, что теперь и делать. Хорошо — помог Сатин. Иван Иванович взял у Феклы вожжи и твердым, властным голосом понужнул заморившуюся потную лошадку, посылая ее вперед, на последний рубеж! И лошадка, вся точно бы подобравшись, как пружина, с таким яростным усердием влегла в хомут, что застонали гужи, запели завертки, и огромный воз сена дернулся и медленно, но неотвратимо полез на взъем, на весовую, задрожавшую под копытами площадку.

— Давно бы так, — проворчала Иваниха, косо взглядывая на виновато стоявшую поодаль Феклу, — а то навалят выше глаз, будто все трудодни в колхозе хотят заробить… — И так ворча, она быстро делала свое дело: определяла вес воза и записывала в свою тетрадочку. — Поезжай! — крикнула она, записав на Феклу еще тридцать пудов, — это был сегодня ее второй воз. Кроме того, сам Прохор еще должен был подъехать и тоже со вторым своим возом. Вот на это-то и сердита была Иваниха: слишком уж жадны Нефедкины до работы, лучше других жить хотят!..

— Зачем ты на нее? — сказал Лепендин, подходя к Иванихе. — Трудодней на всех хватит…

— Да мне что! — с вызовом, громко, отвечала Иваниха. — Хоть бы все зарабатывай, да только нечего меня детями-то своими укорять — я ведь не заставляла рожать, а то сами живут — наслаждаются, а потом кто-то еще и виноват, что дети ихние есть просят?..

Лепендин, конечно, понял, что вдовую, одинокую Иваниху мучает скрытая, но жестокая зависть к многодетной Фекле, а больше ничего, да и сама Фекла, видно, это понимала и, жалея Иваниху, стояла неподалеку и молчала, не отвечала ей. Может быть, она хотела что-то спросить у председателя?

— Что, Фекла, не везешь сваливать? — спросил Лепендин.

— Куда сваливать-то — не знаю, поветь-то на конюшне да и на скотном вся уже забита…

— Но! — удивился Лепендин. — Сколько же привезли сегодня?

— Тонн шесть привезли, да еще возов пять подойдет, — сказала Иваниха.

— Ладно, раз такое дело, ставьте прямо тут возы, а завтра подумаем.

Лепендин подождал, пока поближе подойдет Сатин, и спросил у него:

— Так, что ли, Иван Иванович?

— А давай хоть так до утра, все равно темно, да и заморились наши бабы.

— Ох ты, жалельщик! — проворчала незлобно Иваниха, а Лепендин засмеялся и сказал:

— Хорошо сегодня повозили, молодцы, так что давай, Фекла, отведи маленько в сторону да выпрягай.

Фекла была рада такому приказу, потому что торопилась домой, беспокоясь о своих маленьких сыновьях, особенно о самом меньшем, Николке, оставленном на попечении двенадцатилетней Паши, а ведь Паше еще и уроки надо делать. Когда она везла сено, то в душе как бы уже смирилась с тем, что Иваниха распорядится сметать сено, если уж не на поветь, так в скирду, и от одной этой мысли уставшие руки, плечи и спина Феклы как бы деревенели — так за день-то наломалась, — а тут вон как хорошо вышло! И она поскорей, боясь, как бы начальство не передумало, отвела подальше от весов лошадь и стала распрягать. Лошадь, старая пегая кобыла Лепта, тоже обрадованно всхрапнула, и когда Фекла распускала супонь, ткнула ей в голову мягкими губами.

— Ну, ладно, ладно! — ласково ответила Фекла, как будто что-то поняла по этому движению лошади. Упали освобожденные оглобли, Фекла бросила себе на плечо дугу и повела потную, фыркающую и все еще как бы не верящую в освобождение Ленту на конюшню. И уже издали она услышала голос своего Прохора, вскрикнувшего на лошадь на весовом взъеме, и подумала: «Ну, вот и сам тоже скоро подойдет»! — и еще пуще заторопилась, потому что надо было теперь спешить ставить дома и самовар.

Хоть Фекла и наломалась сегодня, но сравнительно с другими бабами, возившими сено, ей все-таки досталось меньше, потому что воз ей навивал Прохор, а она же только ему пособляла. И хоть одна у Прохора рука, да за две ее мужик работает! Нет, Фекла не то чтобы гордилась перед бабами своим Прохором, но, чувствуя, постоянную зависть к себе, матери большого семейства и жене, она как бы яснее понимала свою исключительность, свое особое положение среди вдовых и одиноких баб. И, понимая это положение, она затаенно радовалась ощущению какого-то неясного, смутного праздника и в то же время пугалась этого праздника, потому что у других баб его не было. Но вот как бы она ни стыдилась, ни пугалась и ни скрывала это счастливое, праздничное чувство души, оно у Феклы постоянно вырывалось — в слове, в движении, в том даже, как она смотрит на людей, — и выдавало ее. И потому, когда по поводу или без повода на нее ворчала Иваниха или сердилась какая-нибудь другая баба, то Фекла чувствовала себя виноватой — ведь она выдала себя! — и никогда не отвечала соседке Иванихе. А то, что она не отвечала, еще больше выдавало ее счастье, ее особое положение перед другими, а это-то как раз еще больше раздражало Иваниху. И потому Фекла чувствовала себя легко и свободно только когда оставалась одна.

Правда, одной ей негде было и быть, и потому вот такая короткая минута возвращения домой в зимних, уже мягких февральских потемках получалась какой-то особенной. А тут она еще заметила, проходя неподалеку от весов, что Прохор стоит рядом с председателем и Сатиным и что они о чем-то говорят мирно, хорошо, не ругаются, и от этого чувство радости и гордости за Прохора поднялось под самое горло, и Фекла, засмеявшись коротким счастливым смехом, оглянулась — не слышал ли кто? Нет, никого из людей поблизости не было.

С тех пор как на правлении разбирали вопрос «растаскивания» колхозного зерна и Лепендин в числе других назвал фамилию Нефедкина, Прохор, обидевшись, — ведь если и брал чего, дак не больше других! — избегал всякой встречи с начальством, особенно же стараясь не попадаться на глаза председателю. Нет, не то, что он себя чувствовал виноватым перед кем бы то ни было (а если и виноват, так не больше других!), а «ради душевного спокоя», говорил он, объясняя сам себе свое поведение и тем укрепляя себя на этой линии поведения.

Он бы и нынче уклонился от беседы с Лепендиным, уж сумел бы уклониться, нашел бы возможность, но как-то так уж получилось, что Лепендин, припадая сильнее обычного на раненую ногу, первый подошел к нему и глухо буркнул:

— Здоров, солдат, — взял руку Прохора и сильно крепко пожал. — Как дорога-то по лугу?

В другой бы раз Прохор ответил чуждо и коротко: «Ничего дорога, нормально», но тут сильно и сладко заныло в нем от этого внезапного сейчас слова. Будто струну какую, давно забытую, тронули в его душе: солдат!..