Илья Девин - Трава-мурава

Лепендин улыбнулся, сам не зная чему, и когда пошел дальше в сторону правления, нога опять стала мало-помалу ныть, а вскоре разболелась по-прежнему… Вот напасть какая! А тут еще навстречу сельсоветский Егор:

— Товарыш Лепендин! Товарыш председатель!..

— Ну, чего тебе?

— Тамока вас уполномоченный спрашивал…

— Щетихин, что ли?

— Нет, этот, по заготовкам который, по налогам.

— Где он?

— Тамока… у нас был…

— Где у вас?

— В сельсовете был, а теперь не знаю где… — бормотал Егор.

— Вот бестолковый, — проворчал Лепендин и захромал по дороге дальше.

Егор вот уже вторую неделю разносил по селу налоговые извещения. Работа эта была самая неприятная изо всех, какие приходилось делать сельсоветскому Егору. Во-первых, эта ходьба по морозу. Если бы была крепкая обутка, то бы ничего еще, а то валенки совсем старые, переды прелые, подметка едва держится… Но валенки — это все-таки отговорка была, главная же неприятность состояла в том, что, разнося по домам эти извещения, Егор делался чуть ли не самым первым врагом всем ураньцам — кому охота получать такие извещения:

«…Уполминзаг Сенгеляйского района Мордовской АССР извещает вас о том, что вашему хозяйству причитается выплата натурального налога в следующих размерах…»

Принесет Егор такую вот бумажку, а хозяин либо хозяйка, расписываясь в тетрадке о получении, так и ошпарит взглядом бедного Егора:

— Мимо-то уж тебя не пронесло!..

И уже никакой самый несчастный и жалкий вид Егора не разжалобит сердце хозяйки: не то чтобы штями там или кашей попотчевать, чаю, и того никто не плеснет Егору, явившемуся с такой бумажкой. Правда, если тот же Егор по какому приятному делу придет (редко, правда), либо просто так, да если еще и за столом сидят хозяева, тут нет и разговору:

— Проходи-ка давай, сельсовет, садись, поешь, чего бог послал…

А вот когда с этими извещениями, даже и не признают Егора вовсе, не то что за власть, а и за знакомого человека, будто он не ураньский, а какой-либо приезжий. Не дай бог, скорей бы уж разнести да освободиться от этакой работы… Так думает Егор, ковыляя в Сенгеляйский конец. И решает он начать с самого крайнего дома, с Прохора Нефедкина, потому как из всех сегодняшних граждан, которым надлежит вручить извещения, Прошка самый вредный и скупой мужик. Правда, хоть и скупой, а гляди-ко: не жалеет керосину, во всех окнах вон какой свет пластает, как в конторе, — и, обстукав голиком валенки, Егор по чисто подметенным от снега приступочкам несмело входит в сени и, нашарив сыромятную липкую ручку, дергает тяжелую дверь в избу. Да, дверь так дверь — не то что у них в сельсовете, ни одной теплинки сквозь такую дверь не выйдет зря из избы, — это да и многое другое необыкновенное для себя успевает приметить и запомнить Егор, пока он стоит у порога, а мороз белым паром оседает и успокаивается под его валенками: кадушка с водой с плавающими поверху льдинками, громадная теплая печь, на которую так бы и залез и полежал спиной на теплых кирпичах, сладкий запах истомившихся в печи штей, от которого свербит в носу и в глазах… И самовар на столе парует в ожидании хозяина, который, однако, сидит на лавке и не спешит за стол, а, прищурившись, точно силится узнать сельсоветского Егора, смотрит на него и, когда Егор вовсе оробел и опускает глаза, спрашивает:

— Что, замерз?

В голосе Прохора Егор чутким на человеческое настроение ухом улавливает доброе расположение, и, мигом взбодрившись, точно ребенок, весело отвечает:

— Ой, беда какой холод — градыцов сто!.. — И, сдергивая с бороды и усов ледышки, бросает их на пол под порог.

— Ну! — удивляется Прохор. — Неуж сто?

— Градыцов сто! — настаивает Егор, потому что чувствует, как Прохору это приятно.

— Так и сидел бы дома, раз сто градусов, — говорит вдруг Прохор, оставя добродушный тон. И Егор, не ожидавший такой быстрой перемены, с удивлением помаргивает белесыми глазками.

— Ладно, — ворчит Прохор, — проходи вот сюда, садись к печке да толкуй, с чем пришел… — И подвигает крепкую, на толстых, как поленья, ногах крашеную табуретку.

«Вот, все у него крепко», — думает с обидой Егор и, пыхтя, вытаскивает из-за пазухи тетрадку, а в ней — четвертинки серой тонкой бумаги. Егор долго перебирает эти полоски извещений, близоруко разглядывая чернилами написанные фамилии, наконец вытаскивает одну и, поднеся к лампе, читает:

— «Ураньский сэ-сэ, сельсовет, значит, гражданину Нефедкину…» — И, строго, точно торжествуя свой праздник, глядит на Прохора. — Распишись вот тут в получении и получи.

Прохор расписывается в Егоровой тетрадке, берет полоску извещения и, пододвинувшись к лампе, медленно, почти по слогам читает:

— Тэ-э, в следующих размерах… — Потом долго молчит, глядя в бумажку, и то вдруг нахмурится, насупит брови, то как-то лукаво улыбнется. И вдруг говорит Егору. — Нынче вроде как и легче стало, снижение вышло.

Егор не понимает: он ничего не слышал в сельсовете ни о каких снижениях.

— Да как же! Молока-то в прошлом годе было вроде больше. Вот и гляжу: не так что-то. Ты гляди! — смеется он, — Ну, если так дело пойдет, жить можно. Правда? — спрашивает он у Егора. А что Егор может сказать? Ничего он не может сказать — у него ведь нет коровы, нет даже кур, ему не надо платить никаких страховок, потому что у него нет и дома своего, а добрый Иван Филиппович Аверяскин пожалел его, в дом пустил, а то уж вовсе худо стало жить бобылю Егору на белом свете. Нет, ничего не слышал Егор о снижениях. Может, чего и было, да его в это время в сельсовете не оказалось, вот и не слышал.

Смеется Прохор. Забавно ему, но потому и смеется, потому и забавно, что налог на молоко скостили. Неужели и правда жизнь на поправку пошла? Пора бы уж, пора бы, а то сколько может тянуть мужик, если на трудодень выпишут когда граммов триста хлеба… Скоро, может, и опять дадут сколько-нито…

— Не слышно там: к выборам в лавку чего привезут? — спрашивает Прохор, но тут выходит из передней избы Фекла — краснощекая, полногрудая, с доброй и ласковой улыбкой ко всему белому свету, застегивает пуговицы на груди — кормила, должно, сына своего меньшего. И Егор смотрит на Феклу и вроде не узнает ее: не то Фекла, не то не Фекла, кажется, давно-давно не видел уже Егор таких лиц, таких людей… Он вздыхает, опускает голову и смотрит на свои валенки, — снег на них обтаял, и капельки влаги сверкают на прелом войлоке головок, как роса… И, как сквозь вату какую в ушах, Егор слышит красивый голос Феклы, приглашающий его, Егора, выпить чаю; а потом он пьет горячий чай с куском ржаного хлеба — и это тоже как во сне. И слушает, как Прохор с Феклой обсуждают убавку налога на молоко и как благодарят за эту радостную весть его, Егора. И так ему хорошо в этом доме, с Прохором и Феклой, с ребятишками, облепившими стол, что Егор нарочно медленно пьет чай, долго дует в блюдце, хотя там давно уже остыло… И еще с каким-то сладким отчаянием он думает: как бы хорошо жить здесь, быть бы этим ребятишкам дедом!..