Василий Бочарников - Тропинка к дому

Из-за реки я закричал пастуху, засвистел, даже ругнул крепко. А он? Все слыхал, но даже головы не повернул, так же тешился игрой огня — то прибавлял, то убавлял. Видно, не единожды проделывал подобное. Развлекался. И только тогда, когда ему самому надоело это занятие, решительно сбил пламя, натянул плащ и шагнул в лес. Подальше от покалеченного дерева.

Ко мне наведался друг, прошелся деревней, здороваясь со старым и малым, приглядываясь к избам и просторным поленницам, долго постоял на зеленом угоре (трава нынче от изобильных дождей не усохла и не побурела), оттуда, как бы с высоты птичьего полета, полюбовался речкой Покшей, сталисто-холодной, строгой в эту пору, Зайцевским полем, спело-желтым от стерни, заречными хвойниками, слегка притуманенными, горой Катаихой с зубчатым строем леса; спустился к ключу, испил студеной вкусно-сахаристой водицы и, найдя меня у избы, молвил:

— Красота тут… Дух захватывает! С открытым сердцем иду, дышится молодо.

Польщенный его словами, я был готов пожать ему руку, но друг продолжал, и хитреца метнулась в его глазах:

— Вот ты уже два десятка лет пишешь все про свои места. Это хорошо. Но ведь, наверное, уже исчерпал тему до самого донышка? Не хочется перемен?.. Не обижайся. — Он обнял меня сильной рукой. — Скажи, только честно скажи: труднее стало писать?

— Писать хорошо вообще трудно, — отвечал я. — И — я уверен в этом — сколько еще здесь, да-да, здесь, неоткрытой красоты в природе, в людях, в каждом новом дне, дарованном судьбой.

— Вот как. Интересно! Я к чему завел разговор? — он протянул руку и поймал на ладонь кленовый лист, малиново-желтый, широкий, с красивым вырезом. — Хочу вот пригласить тебя в свою деревню. Походи, погляди-ка на наши места, новых впечатлений наберись. А?..

Мне нравятся деревни с женскими именами: Катеринино, Марьино, Дунино. А тут — Ульянино. Когда-то, кем-то и за что-то (и, если разобраться, справедливо!) воздали почет женщине — да какой! — ее именем нарекли деревню. А ведь были, поди, в той деревне и расторопные мужики, и молодецкие парни!

Ульянино в лесной глубинке. От бойкого Сусанинского тракта отвертка круто нырнула влево, в березняки, ольховники, сосняки, ельники и лесами же, долами до самой деревни.

Ульянино кучно село на взгорок. Из века в век жили тут плотники, смолокуры, землепашцы, пасечники, ныне к ним прибавились механизаторы, доярки. Сразу поразили избы: каждая — хоромина! В пять окон по лицу! Бревна на выбор, срубы посажены на камни. На задах огороды, которые непременно кончаются банькой. А в центре деревни колодезь с высоким журавлем; журавль то низко-низко кланяется деревне, когда женская или мужская рука клонит его к срубу, то взлетает ввысь и гордо оглядывает деревню и спуск к реке Мезе, и саму изгибистую реку, и луг, и хвойники.

Осень все-все разделила на острова. Острова зеленые — ольха, острова густо-оранжевые и с легкой желтинкой — березы, малиновые — черемухи и рябины, желто-зеленые — ивняки. А запахи! И грибные, и ягодные, и хлебные (еще не выдули сквозняки), и палого листа, и дождевой воды, и увядающих трав.

Что еще приметного! Редина в лесах, которые подступали к дороге, к полям, к деревне. На земле — сплошные цветные ковры из листьев. Самую яркую расцветку для этих недолгих ковров подарили осины.

Мы спустились к речке. Тут ольховый лесок. На иных ольхах осыпался лист и стали видны зеленые плети хмеля с широким листом и белесыми, еще не спелыми, и коричневыми, загорелыми, созревшими точеными шишечками. Хмель ни у нас, ни тут никто теперь не собирает, и шишечки расклевывают птицы, обивает ветер.

Река Меза — живая, сильная, хотя и не слишком широка, пробила себе русло в лесных крепях еще задолго до того, как человек пришел на ее берега с топором, чтобы поселиться.

Как, оказывается, мало нужно, чтобы сблизиться с речкой: ополоснуть чистой студеной водой лицо, полюбоваться плесами и бочагами, три-четыре раза разрезать синюю гладь нервной жилкой спиннинга.

Стало вечереть, и закатный свет потеплил воду. Было тихо. В этот час и вспомнился мне покойный друг, фронтовик, поэт Евгений Старшинов. Одну из своих предпоследних книг он назвал так: «Музы на Мезе». Тут вот и открылось мне, как он был прав. Сколько поэзии в наших лесных тихоструйных реках, какие интересные люди живут здесь!

Перешли деревянный, с перилами, мостик — легкий, симпатичный, сработанный сноровистой плотницкой рукой.

— На половодье разбирается?

— Да. Привязывается тросом к одному берегу и ходит поплавком, пока не схлынет вешняя вода.

— И у нас так.

Открылся луг перед лесом. И мне захотелось увидеть этот луг весной. Со льдинами, с озерками, с первой травкой и с табунками уток. Сколько поколений ульяновцев знавали этот луг?!

Через проселочную дорогу, она выходила из лесу, обрезала закраек луга и ныряла опять же в лес, легли мягкие вечерние тени. Столбиками плясали комарики — к теплу. Проселочная дорога поднималась на желтый откос. Ее стерегли старые сосны.

Пониже старой мельницы (от нее остались только замшелые сваи) к береговому спуску промята тропа. Тут вот и воркует без устали дни и ночи Ульянин ключ. Спустились к нему. Палкой откинули листву, переждали, пока высветлятся струи, и попили ключевой воды.

— Ну, как? — ревнивая настороженность была в голосе друга. Я все понял. И, не мешкая, отвечал:

— Вода Ульянинского ключа, брат, не уступает воде Нелидовского! Только вот позаботиться бы о нем немножко…

— Вот за это слово спасибо тебе! Позабочусь. На следующее лето выложу руслище камнем, а для струи выдолблю желоб из осины. Обещаю тебе.

По реке стайками рыб плыли желтые, белые, оранжевые, зеленые листья. Где-то постучал дятел. По лесу пронесся гул трактора. И опять тишина. На перекате журчала, плескалась река. И уже не было охоты тревожить ее даже спиннингом.

Перед деревней была выкошенная луговина. И на ней поставлены туго увитые, старательно очесанные стожки сена, пронзенные стожарами.

Нас встретила миловидная пожилая женщина, понимающе улыбнулась:

— А где же рыба?.. Или, как говорит мой Санька: большая не попалась, а малой не нужно?!

— Знаю я вашего Саньку, без рыбы с реки не ходит. Выкопали картошку?

— Выкопали, Петрович, выкопали. И уже два раза всю перебрали. Гнилой нынче ужасно много.

Мы поднимались на взгорок, где скрипел журавль. Два плута мальчугана с середины лестницы, прислоненной к сараю-сеннику, следили за нами и во все горло озорно распевали:

Мы тихо посмеялись.

Над деревней Ульянино затеплилась жаркая первая звезда. Какая, я не знал, но видеть ее мне было отрадно.